Почём я знаю, что случится со мной в эту одинокую ночь? Может быть, на этом камне я буду сидеть с той, которая любила когда-то, и она мне скажет вновь все забытые вечные слова. А озеро, сосны и небо запоют нам весеннюю песню обновлённого счастья.

Кто-то ехидно подмигнул из кустов. Что ж, будешь ты лгать и сегодня, призывая в свидетели Бога? Я выпрямился. Упругая стальная пружина развернулась в груди.

— Нет, я не буду лгать, — говорю я громко.

Она подняла на меня огромные вспугнутые глаза. Думала, я брежу. А когда я спокойно, просто, будто говоря о ком-то постороннем, сказал ей всё, — быстро надвинулось то неизбежное и страшное, что, как роковой чёрный шлейф, всегда влачится за любовью.

Но не надо вспоминать. Я вернусь в мою комнату завтра, когда она уедет. За обедом на моём столе останутся два прибора, и я буду сидеть на своём месте — спиной к дверям. Ночью я открою окно, на подушки набросаю розовых колокольчиков и останусь наедине с Неизбежным…

Может быть, женщина плачет, и её слёзы текут в раскрытые чемоданы. Как голодный рот, зияют двери высокого шкафа. Комната кажется страшно холодной, и непонятно жестока эта ночь, похожая на день.

О, ты ещё не знаешь, что в любви нет состраданья!

Я становлюсь на колени. Холодные камешки больно вдавливаются в тело. Воздушно белым плащом меня окутала ночь.

Две зари целуют остывшую воду.

— Я вновь с тобой, — шепчу я нежно. — Я вернулся.

И Бог, и ночь, и северное небо видят мою покорную любовь.

Нас много, нас гораздо больше, чем живых, но мы — призраки, мы — тени самих себя, жалкие обломки собственного прошлого, так художественно имитируем живую жизнь, что часто не узнаём друг друга в лицо.

Мы двигаемся, ложимся спать ночью и встаём утром, чтобы делать всё те же большие и маленькие дела, как обыкновенные люди. Но действуем мы лишь по инерции, по механически усвоенной привычке жить.

И говорим всегда только о том, что знали и чувствовали давно, блестяще комбинируя обветшалый материал умершей души.

Нас можно встретить везде, и мы никогда не бываем печальны. Поэтому наше присутствие не тяготит никого. О, даже наоборот!

Наши улыбки расцветают искренней лаской, наши разговоры блещут острым ироническим остроумием.

Мы интересуемся всем, может быть, даже больше, чем нужно, но это никого не наводит на подозрение.

И то доверие, которым встречают нас люди — наш щит, верный и непроницаемый.

Есть у нас один маленький недостаток — мы любим питаться кровью живых человеческих чувств.

Каких хитростей и уловок не придумаем мы, чтобы сыграть роль в не нами задуманной драме.

Тогда мы любовники, или герои, или мстители, — как придётся. А души у нас в эти миги — жадные и холодные.

Может быть, это очень дурно, но разве мы виноваты? Кто сделал нас такими?

Если развернуть чёрные свитки наших жизней и признаться во всём, как пред лицом грозного Бога, вы, наверно, укажете наших убийц… Так лучше не говорить о вине.

Самое страшное наше проклятье — одиночество.

Вот мы остаёмся одни в наших комнатах, где незримо для простодушного глаза каждый предмет говорит о давней смерти души. Если бы вы видели тогда наши лица!

Эти глаза из прозрачного стекла, эти белые холодные лбы, эти позы картонных кукол где-нибудь в углу дивана.

Мы можем не думать часами. Живому человеку даже не представить той мёртвой бездонной пустоты, куда проваливаемся мы, как только исчезает из глаз пёстрая картина чужой жизни. А в это время, может быть, мы ходим по комнате, насвистываем песенку, курим, пишем деловое письмо.

Но, я думаю, если заглянуть в наши глаза совсем прямо, в упор, через весёлую стеклянную плёнку, вы увидите угол книжного шкапа и узор на обоях или, если это у окна, — кусочек неба — голубого или серого, смотря по погоде.

Мы не любим ещё долгих мучительных минут перед сном.

Мы разучились мечтать, и нам не на что надеяться. В наших постелях мы настоящие трупы. Особый род мертвецов, в которых застыло всё, кроме сознания смерти.

Для нас нет «завтра». Завтра мы также пойдём на улицы, в театры, в рестораны, и за нами шуршащим хвостом протянется ежедневная, тайная ложь.

Может быть, нам удастся принять участие в чьей-нибудь драме, и мы прекрасно сыграем свою роль.

А придём домой — и опять провалимся в ту же мёртвую топь навсегда опустошённой души.

Всего больше мы боимся смерти.

Почему?

Вот здесь-то и кроется самая тёмная из всех психологических загадок. В ней же единственное оправдание нашим странным призрачным существованиям.

Иногда мы испытываем боль. Нестерпимое, бесформенное страдание. Тогда мы кричим беззвучным сдавленным криком, и он гулко ухает в пустоте.

В такие минуты нас непобедимо тянет к живым. Хочется, как вампиру, напиться крови чужого чувства. Хочется потемневшего от волнения человеческого взгляда. Хочется страсти безумно протянутых рук.

Тогда, закрывши маской лик холодного ужаса, мы идём.

Мы — призраки.

В такую минуту я пошёл к той, о которой хочу говорить.

Какой-то праздник в больших белых залах. Кругом смеются, курят, шумят.

Серые глаза смотрят на меня с робким обещанием. Приди и возьми, — говорят они своим понятным нежным языком.

И я отвечаю.

— У вас душа, как весенний цветок. Знаете, те жёлтые цветочки на тоненьких ножках, что вырастают на первых проталинах.

Я люблю их. Я люблю вас.

Наклоняемся близко. Наши улыбки обещают счастье.

А зеркало холодным блеском гладкого стекла повторяет красивую нежную ложь.

— Вы давно уже лёгкой, неслышной стопой вошли в мою жизнь, — говорит она.

Ваши шаги так нежны…

— Я хочу вашей любви, — отвечаю я тихо, и у меня, наверное, взволнованное, страстное лицо.

Дайте её всю, огромную, бездумную, беспредельную.

Она смотрит. У ней заалели губы, и голос как музыка, — да, да, да.

Провожаю её до лестницы и стою. Кто-то кладёт мне на плечи добрые дружеские руки.

— Я счастлив, — говорю я гордо. — Сегодня начинается медовый месяц моей новой любви.

А залы уже опустели. Холодны и прямы белые стены. Сонные лакеи жмутся к ним, как зелёные призраки людей.

Грустен мартовский вечер. Ленивые капли падают с крыши. В воздушно-сером полумраке её комната. На тёмной спинке дивана пепельная головка.

Капризно приподнятые уголки губ. Тонкая шея наклонена красивым изгибом.

— Дай мне всю твою любовь, огромную, бездумную, беспредельную.

— Да, — шепчет она. — Я уже страдаю без тебя. Сегодня, перед нашей встречей, я стояла в тёмной прихожей. У меня билось сердце и холодели руки. Всё казалось, что ты не придёшь.

Ты чувствовал мою тревогу?

Она кладёт голову на мои колени и закидывает руки.

Где-то близко плачет ребёнок, где-то играют из «Кармен» — «В чудном саду, близ Севильи, друг мой живёт. Пойдёшь ли ты за мной, Кармен?»…

Она опускает ресницы и улыбается:

— Слышишь жизнь? Как странно, как чудесно — мы в огромном мире и мы в маленькой ячейке непонятно живого дома, где бьются тысячи неизвестных сердец. Мы двое — и счастье.

Мы молчим. А с крыши всё падают тяжёлые тёплые капли, — это умилённо и сладко плачет весна.

— Ах, обойми меня крепче! Вот так…

Словно издали вижу большие вспугнутые глаза. И тонкие руки, протянутые из тьмы.

Рядом тайна чужого и близкого тела. Который раз!..

— Говори, — просит она. — Пусть звучат те слова, которые смеет произносить только любовь.

И я шепчу дикие, бесстыдные признания. В них влагаю стон пустой одичалой души.

…В комнате тихо. В бледный четырёхугольник окна угрюмо смотрит косой угол соседнего дома, и выше полоска ночного жемчужного неба.

Замолк рояль. Только падают, падают капли.

Если я сейчас не буду говорить и не услышу её голоса, я стану кричать бессловесным сдавленным криком. Может быть, из груди моей вырвется протяжный, звериный вой…