День был длинен и грустен, о нём не стоит говорить.

Вечер. Я у тебя, в незнакомой комнате. Морозной паутиной затянулось узкое окно.

Где-то далеко одинокий электрический фонарь. Тени пляшут на стекле.

Мы забыли, что это самая обыкновенная комната, с цифрой на дверях. Всем чужая. С постелью, где часто спят равнодушные приезжие люди. Самая обыкновенная комната — обои с цветочками, умывальник выкрашен жёлтой краской, на дверях номер — 139. На столе, на белой скатерти, тикают мои часы.

Сидим близко, тесно прижались. Медленно сливаются холодеющие губы. Хочется говорить шёпотом.

«Ты отдалась бы мне радостно?»

«Да».

«Ты ждала меня?»

«Да».

«Ты моя?»

«Да».

Постой. Тише. Слушай музыку. Вот звенящие волны отделяются от твоего тела. Рассказывают о тебе. Я знаю, ты близкая. Мы мало говорим, но, посмотри, как свободно и легко ты прикоснулась к моему сердцу. Уедешь, а светлая солнечная полоса надолго протянется за тобой. Буду смотреть тебе вслед с тихой благодарностью.

Смотрим друг на друга строго, торжественно, точно даём большую клятву.

Уже поздно. Электрическая лампочка вспыхивает пронзительным светом. Поправляем белую сдёрнутую скатерть. Мы устали. Мы — как актёры в тесной уборной после представления. Не хочется снимать пышных царственных мантий. А уже ждёт опять знакомое платье, такое поношенное…

Улыбаемся смущённо, грустно. Руки у меня дрожат. Опять оторвалась пуговица у пальто.

Последний раз смотрю на дверь — 139. Длинные, длинные ступени вниз…

У моих ворот тот же дворник в мохнатой шубе. Поднимаюсь по лестнице. Долго, долго снимаю пальто.

На столе остатки грустного ужина и потухший самовар. Жена сегодня не дождалась меня.

«Ты вернулся?» — спрашивает она через стену.

Я не узнаю голоса. Но это она. Кто же ещё! Всё позади. Я вернулся! Сейчас, сейчас…

Темнеет. На озере серые волны. Сосны почернели и шумят.

Я уезжаю. Уложены вещи, уплачены счета, порвались все нити, что два месяца связывали меня с маленькой летней комнатой; через час пустая, холодная, она безжизненно затихнет до будущей весны.

Последний раз стою у окна, и туда, в шумящий мрак, горько улыбаюсь соснам, гранитам и бледному небу — голубоокой стране шлю печальную благодарность за отошедшие ясные дни.

Два месяца назад приехал я сюда, как беззаботный, летний гость. Тогда зацветала сирень, и на террасе чуть завивался нежно-зелёный, тонкий хмель.

Меня провожала жена. Усталая, грустная, в пыльном дорожном платье она сидела на постели и с горьким упрёком смотрела мне в глаза. Обижалась, что я хотел остаться без неё, не понимала радости уединения.

Когда мы прощались, в глазах её стояли злые, упрямые слёзы, а мне хотелось петь, смеяться, убежать от её вагона прямо в шумящий незнакомый лес. Целовать там розовые стволы тоненьких сосен, забыться в душисто-зелёном мраке, не помнить, не думать, не знать ничего.

В маленьком домике над тихим озером нас поселилось четверо — два финна с бронзовыми лицами, знающие только свой непонятный и трудный язык, я и она — та, которая ходит сейчас по пустынному берегу, ломая тонкие пальцы.

Мы познакомились вечером первого дня.

Бледным золотом горела сапфирная вода. Золотые искры сверкали в чёрных волосах. Грустное лицо тихо розовело в бархатно-тёплых лучах.

«Вы одна здесь?»

«Одна».

«Можно посидеть около вас, на этом камне?»

«Можно».

Улыбнулась просто, ясно, как ребёнок.

Погас золотой пожар, похолодела, побледнела вода, воздушным серебром засияла вдали. В молитвенно-строгой тиши наступила белая, северная ночь.

В старой лодке, плотно врезанной в остывший песок, сидели мы двое.

Я слушал нежный, незнакомый голос, смотрел в непонятно дорогое лицо, и казалось мне, что ласковые, свежие пальцы тихо касаются моего тёмного сердца, никогда не знавшего счастья. Разве жизнь моя с той, что десять лет называлась моей женой, не была тяжёлым подвигом, вечной тоской по ней, по незнакомой женщине с печальными глазами?

С тех пор прошло два месяца. Воплотилась мечта. После долгой муки мы нашли друг друга, мы были вместе, мы любили.

Я не помню, когда она приходила, я не знаю, как мы расставались, точно длилась одна бесконечная брачная ночь.

А маленькие серые конверты, надписанные ломающимся детским почерком, всё с большим упорством ложились по утрам у моей — у нашей постели.

И вот около сложенных вещей стою я, как вор. Через час в опустелой комнате она останется одна.

Может быть, задыхаясь от слёз, она упадёт на наши холодные подушки и здесь, как труп, пролежит до утра. Может быть, останется у чёрного окна, и в шелестящий мрак, с упорным отчаянием, с немым проклятием вонзятся острые, блестящие зрачки.

Я буду далеко.

Завтра ночью, вся тёплая и розовая от сна, маленькая женщина спрыгнет, ликуя, со своей одинокой постели и привычно страстным поцелуем разожмёт мои немые холодные губы. Увижу знакомые стены, строгие ряды книг на высоких полках, мой забытый письменный стол. Вся моя жизнь вновь сожмётся роковым безысходным кольцом, но я не захочу ничего, кроме этой комнаты, что покидаю… Знаю, всё знаю!..

Я бегаю от угла до угла, от угла до утла.

Закрываю глаза…

Блаженно-ясное лицо выступает из мрака.

«Ты со мной навсегда?»

«Навсегда», — отвечаю я чуть слышно.

«Я знала, знала, что мы не можем расстаться», — говорит она, улыбаясь.

«Мы не можем расстаться», — повторяю я тихо.

Маленькая женщина, со смешным полудетским лицом, грубо встаёт между нами.

Десять лет я знаю это лицо, эти властные слабые руки. Во все минуты, когда я хотел быть собой, она приходила такая. Что-то привычно тёплое, сонное, качающее, как колыбель, волнами движется от неё ко мне и медленно омрачает сознание.

Хочется лечь, задремать, странно жажду я её покоя и тепла.

…Она медленно входит в комнату. Лицо у неё, в сумраке, белое, красивое, бездумное, как у мёртвых. Стемнело совсем. За окнами чёрные сосны и мрак.

Сидим рядом на белой несмятой постели. У нас холодные, холодные руки. Я знаю, ей хочется плакать, дико и громко стонать, но говорит она просто, и голос её ясен, как всегда.

«Поцелуй меня», — говорит она.

Свершается печальный и страшный обряд. В жуткий мрак, в глухую, безгрёзную ночь увлекает покорное, страстное тело.

«Я твой, возьми мою жизнь, мою душу. Я твой навсегда».

Померкшие влажные глаза смотрят точно с далёкого, тихого дна.

Мы двое рядом. За окнами чёрные сосны и мрак.

Нужно решить всё, сейчас, немедленно. Кажется, так просто с беззаботным смехом вскочить с этой страшной постели, вместе раскрыть уродливые чемоданы, выбросить книги, вещи, бельё, раскидать их везде, сказать ей только одно, одно слово, — а потом — взять белый лист и беззаботной рукой убить маленькую женщину с её ненужной десятилетней любовью.

Она встаёт, прямая, строгая, лицо у неё как белая каменная маска. Несколько мгновений смотрим друг на друга, мы — оба навсегда простившиеся с жизнью. Целую её руки. В глазах моих, как в зрачках убийцы, навсегда запечатлеются дрожащие белые пальцы.

Вдоль тёмных заборов я еду, как вор. Сосны шумят, плещут серые волны, камешки шуршат на берегу. Мне холодно, мне так холодно, точно вся грудь моя превратилась в кусок голубого прозрачного льда.

Ночь. Чёрные сосны качаются в мозгу.

Меня встречает жена.

В спальне две постели сдвинуты рядом. Так было десять лет назад, так будет всегда.

Сидим мы близко, раздетые, в белых рубашках. Мне стыдно моего полуголого тела. Хотелось бы быть здесь в застёгнутом чёрном сюртуке, в высоких колющих воротниках. Смотрю на близко склонённую полную шею жены, и тусклый, белый туман застилает глаза.

Медленно, медленно сдавить пальцами упругую белую шею, долго смотреть в помертвевшие от ужаса глаза, потом бросить её, обезумевшую, дико захохотать, закружиться по комнате в белой, короткой рубашке и всё хохотать, хохотать…