Там внизу уже не слышно колёс. Наплывает беззвучная грозная тишь полуночных часов, когда над миром крадётся скелет чудовищной тоски, с пустыми впадинами глаз, с улыбкой мёртвых белых губ.

Он склоняется к изголовьям, — и люди дико мечутся в кошмарных снах, он касается моей груди шуршащими тонкими пальцами, — и сердце не хочет биться в груди.

Я бегал и ложился, и снова мерил комнату от угла до угла. Так рвутся дикие звери, бессильные перед прутьями клетки.

— Пусть будет чудо, — молил я кого-то, и не знаю, была ли то молитва или крик ужаса к немым недоступным небесам.

А ночь всё шла…

Догорели и погасли огни. Голубые кружева задрожали на потолке. В качающей сонности сомкнулись глаза.

Стёрлись все грани между прошлым и настоящим, и за серой клубящейся мглой не было ни будущего, ни жизни.

И казалось мне, что отторгнут я от мира и парю высоко над туманом и мглой, бестелесный и лёгкий, как тень.

…Мраморные пальцы легли мне на плечи, лазурные звёзды засияли во тьме.

Вот рассеялась мгла. Распахнули весёлые летние окна. Закатные жаркие розы догорают за крестом колокольни. Грустно-огневые узоры угасают на стенах. Серебристые сумерки мая наплывают из окон, потом бархатно-ласковой тьмой обнимает нас ночь.

— Милый, милый, милый… — шепчут розовые губы. — Ты милый!.. — Грохочут улицы, но мы не слышим жизни. С нами тишина нездешних успокоенных стран.

В сладостной сонности онемели тела. Чуть касаются холодеющие губы.

Это не поцелуй, — это Таинство, — обет Навсегда. Уходим, улетаем, проносимся над безгласным миром в дивные края…

Чёрные совы с пронзительным визгом вылетают из оставленных чащ. Чьи-то бледные заломленные руки мелькнули под зелёной луной.

Это страна смерти, страна отошедшей печали.

Всё далеко, всё ушло, только глаза её я вижу. Они синие-синие, с их блеском драгоценных камней.

Тоненьким лучиком вся моя жизнь утонула в безбрежных сапфировых волнах.

И нету меня, и нас нет…

Хрустальная нота бесконечной грусти звенящей нитью связала души.

Целую её волосы. Бледным золотом, непорочным сияньем горят они над снежно-мраморным лбом.

Это не поцелуй, это Таинство, — Вечный Обет.

Злая боль обожгла мои губы.

Кто-то беззвучно засмеялся в тиши, кто-то тихо зашелестел по обоям.

Я очнулся один, и не кричал, и не плакал, а смеялся и ломал пальцы, точно они стали деревянными и перестали чувствовать боль.

В углах шуршали серые тени. Веселы и смелы стали они.

Расстилались надо мной, окутывали стены, — и стены шатались, как пьяные, когда клубящиеся призраки жадно припадали к ним, шурша по углам.

Потом я не видел и стен.

В пустом беспредельном пространстве на тоненькой ниточке висело моё тело и не ощущало прикосновений, только будто издалека доносились свистящие стоны, и в ответ им странно и мерно колебалась онемелая грудь.

Я не пойду к ней больше и не буду шептать под её окнами моё покорное и жалкое «приди».

Там, где она сейчас, так же темно и страшно, та же чёрная глубь бесконечной ночи в глазах её, в том же жутком сне онемела душа её, если не слышит она вопля моей последней тоски.

Я уйду из этих стен, где властвует мука и боль, и, таясь вдоль спящих домов, буду долго брести, пока не кончится жестокий каменный город и не потопнет, как привидение, за мутной струящейся мглой.

И там, на вольном просторе мёртвого поля, под визги весёлого ветра, раскину руки и буду бездумно кружиться, замирая в восторге свободы.

Те бездомно-осенние тени, что реют хороводами около тёмных деревьев, дрожащих от страха, с тихим шёпотом протянут мне лунно-прозрачные руки.

И я скажу им, что не хочу быть человеком.

Холод их радостных прикосновений застудит кровь, до сердца проникнет он, и в нём её образ застынет, как безжизненно-ледяной кристалл.

Тогда мы захохочем, кружась, и, теряясь в бескрайном просторе, забуду я жгучую боль человеческой, огненной муки.

Утро. Сегодня двадцатое сентября. Я сижу на балконе, курю и думаю.

Бог знает, о чём я думаю в этот час осенней меланхолической тишины. Может быть даже, я и не думаю, а просто прислушиваюсь, как колеблются мои чувства определённо мерным дневным ритмом, просто отдыхаю после ночи.

Я давно уже не люблю и пугаюсь ночей. Сон мой прерывист и тревожен. Проснёшься. Один.

Смотришь в тьму, слушаешь, как глухо бьётся сердце, и приходят безнадёжные горькие мысли — об одиночестве, о старости, о смерти. Тогда уже ничему не веришь, и душа каменеет.

Так вот, я отдыхаю от ночи и бесцельно смотрю вокруг.

Далеко за деревьями высокая железнодорожная насыпь, а над ней узкой полоской бирюзовое небо.

Точно тянутся рядом две ленты — жёлтая и голубая.

Около меня пустая заколоченная дача. В том палисаднике тоже облетают деревья, а в клумбе острыми палками торчат высокие обломанные стебли георгин.

Над жёлтыми берёзами с надорванным криком проносятся вороны. Мимо балкона по дороге медленно ползёт чей-то запоздалый воз. Высоко качается велосипед. На солнце ярко горят колёсные спицы, а рядом с детской колясочкой, на самом краю телеги, примостилась маленькая чёрная собачка и смотрит вдумчиво.

Самовар совсем потух. Сегодня я не читал даже газет…

Выхожу на дорогу. Тихо. Только листья шуршат под ногами да протяжно кричат вороны. Отхожу в сторону. Прячусь за кустами. Сажусь под берёзой и уютно прижимаюсь к широкому стволу. Как хорошо, что никто не видит моего лица!

Маленькие серые мошки с прозрачными крылышками ползают по рукам.

Скоро, скоро, может быть, завтра, многие из них умрут от первого утреннего мороза, и ветер понесёт неизвестно куда их маленькие холодные трупы.

Думаю о них. О странно короткой жизни, черпающей силы из солнечного луча, об их покорной, молчаливой смерти, и улыбаюсь чёрным движущимся точкам.

Свистящей змеёй вдали проносится поезд.

Встаю на пригорок и долго машу платком. В чьих-нибудь глазах запечатлеется фигура одинокого человека с белым платком.

Кому-нибудь, может быть, приснится белый платок на золоте листьев — привет неизвестной души.

Проходит час или больше — не знаю. Золотые лучи льются с ненужной лаской.

Всё равно — медленно иссохнет трава, на деревьях обнажатся острые чёрные сучья, и северный ветер, как поздняя жалоба истомлённого сердца, со свистом понесётся над полями.

Я проснулся сегодня поздно. Ночью слышал под окнами шёпот и шелест листьев.

Кто приходил к моим окнам? Не женщина ли, которая напрасно ждала меня целый вечер? Или никого не было, и только осень шепталась с ночью о ряде праздников, что она думает устроить. Об иллюминациях из падающих звёзд, о деревьях, для которых скорее нужно приготовить самые яркие прощальные наряды.

Не знаю, кто был под моими окнами, но я не спал и не тушил свечи.

Я не спал ещё и потому, что к ночи всегда падаю духом и думаю о том, что нужно забыть.

Да, те, кого ждал, не пришли. Праздник не состоялся, и вот сердце онемело.

Третьего дня я убежал от одиночества и всю ночь просидел на платформе с гимназистом.

Его товарищи давно учатся, а он всё здесь.

Молодая дама, которую он любил три месяца, уехала с мужем за границу.

Когда она стояла у окна вагона, в нарядном дорожном платье, с букетом роз, и улыбалась знакомым, гимназист спрятался за бочками, что ждали товарного поезда, и плакал.

— Я на будущий год кончаю гимназию, — говорил он горько, — а в это утро плакал, как приготовишка.

Так вот мы сидели с гимназистом. Он с язвительной улыбкой говорил о своей разбитой жизни, а в станционном саду шумели берёзы, и по линии горели зелёные огни.

Боже мой, какая хорошая была эта ночь! Мне вспоминалось счастье и мои восемнадцать лет. В эту ночь я видел самый пленительный сон.