Science Fiction Тыльная сторона светила не горячей слезящих мои зрачки его лицевых лучей; так же оно слепит неизвестных зевак через стеклянную дверь Лысеющий человек – или, верней, почти, человек без пальто, зажмуриваясь, к пяти литрам крови своей, опираясь на стойку, присоединяет полный стакан вина. И, скорбя, что миры, вбирающие лучи солнца, жителям их видимы лишь в ночи, озирает он тень, стоящую за спиной; но неземная грусть быстротечней земной. 15 января 1970, Ялта Акростих [51] Ударник снов, отец Петра, Фигурой – бог, в костюмах узких Людей, бутылок, женщин русских Язон – но и знаток нутра! Нагана мысленный носитель, Духовных ценностей спаситель, - Увековечь его, Пракситель! 22.01.1970 Песня о Красном Свитере [52] В потетеле английской красной шерсти я не бздюм крещенских холодов нашествия, и будущее за Шексной, за Воркслою теперь мне видится одетым в вещь заморскую. Я думаю: обзаведись валютою, мы одолели бы природу лютую. Я вижу гордые строенья с ванными, заполненными до краев славянами, и тучи с птицами, с пропеллером скрещенными, чтобы не связываться зря с крещеными, чьи нравы строгие и рук в лицо сование смягчает тайное голосование. Там в клубе, на ночь глядя, одноразовый перекрывается баян пластинкой джазовой, и девки щурятся там, отдышался чтобы я, дырявый от расстрелов воздух штопая. Там днем ученые снимают пенку с опытов, И Файбишенко там горит звездой, и Рокотов, зане от них пошла доходов астрономия, и там пылюсь на каждой полке в каждом доме я. Вот, думаю, во что все это выльется. Но если вдруг начнет хромать кириллица от сильного избытка вещи фирменной, приникни, серафим, к устам и вырви мой, чтобы в широтах, грубой складкой схожих с робою, в которых Азию легко смешать с Европою, он трепыхался, поджидая басурманина, как флаг, оставшийся на льдине от Папанина. 9(?) февраля 1970 Памяти профессора Браудо
Люди редких профессий редко, но умирают, уравнивая свой труд с прочими. Землю роют люди прочих профессий, и родственники назавтра выглядят, как природа, лишившаяся ихтиозавра. Март – черно-белый месяц, и зренье в марте приспособляется легче к изображенью смерти; снег, толчея колес, и поднимает ворот бредущий за фотоснимком, едущим через город. Голос из телефона за полночь вместо фразы по проволоке передает как ожерелье слезы; это – немой клавир, и на рычаг надавишь, ибо для этих нот не существует клавиш. Переводя иглу с гаснущего рыданья, тикает на стене верхнего «до» свиданья, в опустевшей квартире, ее тишине на зависть, крутится в темноте с вечным молчаньем запись. 17 марта 1970 Разговор с небожителем Здесь, на земле, где я впадал то в истовость, то в ересь, где жил, в чужих воспоминаньях греясь, как мышь в золе, где хуже мыши глодал петит родного словаря, тебе чужого, где, благодаря тебе, я на себя взираю свыше, уже ни в ком не видя места, коего глаголом коснуться мог бы, не владея горлом, давясь кивком звонкоголосой падали, слюной кропя уста взамен кастальской влаги, кренясь Пизанской башнею к бумаге во тьме ночной, тебе твой дар я возвращаю – не зарыл, не пропил; и, если бы душа имела профиль, ты б увидал, что и она всего лишь слепок с горестного дара, что более ничем не обладала, что вместе с ним к тебе обращена. Не стану жечь тебя глаголом, исповедью, просьбой, проклятыми вопросами – той оспой, которой речь почти с пелен заражена – кто знает? – не тобой ли; надежным, то есть, образом от боли ты удален. Не стану ждать твоих ответов, Ангел, поелику столь плохо представляемому лику, как твой, под стать, должно быть, лишь молчанье – столь просторное, что эха в нем не сподобятся ни всплески смеха, ни вопль: «Услышь!» Вот это мне и блазнит слух, привыкший к разнобою, и облегчает разговор с тобою наедине. В Ковчег птенец, не возвратившись, доказует то, что вся вера есть не более, чем почта в один конец. Смотри ж, как, наг и сир, жлоблюсь о Господе, и это одно тебя избавит от ответа. Но это – подтверждение и знак, что в нищете влачащий дни не устрашится кражи, что я кладу на мысль о камуфляже. Там, на кресте, не возоплю: «Почто меня оставил?!» Не превращу себя в благую весть! Поскольку боль – не нарушенье правил: страданье есть способность тел, и человек есть испытатель боли. Но то ли свой ему неведом, то ли ее предел. вернутьсяВ СИБ, буквы «ЕФАК» напечатаны в зеркально отраженном виде от «КАФЕ».– С. В вернутьсяТекст по публикации: Альманах «Петрополь», N 7, 1997. – С. В. вернутьсяСтихотворение датировано автором. В распоряжение издательства поступило в 1993 году. (прим. в СИБ). |
