Здесь, на земле,

все горы – но в значении их узком -

кончаются не пиками, но спуском

в кромешной мгле,

и, сжав уста,

стигматы завернув свои в дерюгу,

идешь на вещи по второму кругу,

сойдя с креста.

Здесь, на земле,

от нежности до умоисступленья

все формы жизни есть приспособленье.

И в том числе

взгляд в потолок

и жажда слиться с Богом, как с пейзажем,

в котором нас разыскивает, скажем,

один стрелок.

Как на сопле,

все виснет на крюках своих вопросов,

как вор трамвайный, бард или философ -

здесь, на земле,

из всех углов

несет, как рыбой, с одесной и с левой

слиянием с природой или с девой

и башней слов!

Дух-исцелитель!

Я из бездонных мозеровских блюд

так нахлебался варева минут

и римских литер,

что в жадный слух,

который прежде не был привередлив,

не входят щебет или шум деревьев -

я нынче глух.

О нет, не помощь

зову твою, означенная высь!

Тех нет объятий, чтоб не разошлись

как стрелки в полночь.

Не жгу свечи,

когда, разжав железные объятья,

будильники, завернутые в платья,

гремят в ночи!

И в этой башне,

в правнучке вавилонской, в башне слов,

все время недостроенной, ты кров

найти не дашь мне!

Такая тишь

там, наверху, встречает златоротца,

что, на чердак карабкаясь, летишь

на дно колодца.

Там, наверху -

услышь одно: благодарю за то, что

ты отнял все, чем на своем веку

владел я. Ибо созданное прочно,

продукт труда

есть пища вора и прообраз Рая,

верней – добыча времени: теряя

(пусть навсегда)

что-либо, ты

не смей кричать о преданной надежде:

то Времени, невидимые прежде,

в вещах черты

вдруг проступают, и теснится грудь

от старческих морщин; но этих линий -

их не разгладишь, тающих как иней,

коснись их чуть.

Благодарю...

Верней, ума последняя крупица

благодарит, что не дал прилепиться

к тем кущам, корпусам и словарю,

что ты не в масть

моим задаткам, комплексам и форам

зашел – и не предал их жалким формам

меня во власть.

Ты за утрату

горазд все это отомщеньем счесть,

моим приспособленьем к циферблату,

борьбой, слияньем с Временем – Бог весть!

Да полно, мне ль!

А если так – то с временем неблизким,

затем что чудится за каждым диском

в стене – туннель.

Ну что же, рой!

Рой глубже и, как вырванное с мясом,

шей сердцу страх пред грустною порой,

пред смертным часом.

Шей бездну мук,

старайся, перебарщивай в усердьи!

Но даже мысль о – как его! – бессмертьи

есть мысль об одиночестве, мой друг.

Вот эту фразу

хочу я прокричать и посмотреть

вперед – раз перспектива умереть

доступна глазу -

кто издали

откликнется? Последует ли эхо?

Иль ей и там не встретится помеха,

как на земли?

Ночная тишь...

Стучит башкой об стол, заснув, заочник.

Кирпичный будоражит позвоночник

печная мышь.

И за окном

толпа деревьев в деревянной раме,

как легкие на школьной диаграмме,

объята сном.

Все откололось...

И время. И судьба. И о судьбе...

Осталась только память о себе,

негромкий голос.

Она одна.

И то – как шлак перегоревший, гравий,

за счет каких-то писем, фотографий,

зеркал, окна, -

исподтишка...

и горько, что не вспомнить основного!

Как жаль, что нету в христианстве бога -

пускай божка -

воспоминаний, с пригоршней ключей

от старых комнат – идолища с ликом

старьевщика – для коротанья слишком

глухих ночей.

Ночная тишь.

Вороньи гнезда, как каверны в бронхах.

Отрепья дыма роются в обломках

больничных крыш.

Любая речь

безадресна, увы, об эту пору -

чем я сумел, друг-небожитель, спору

нет, пренебречь.

Страстная. Ночь.

И вкус во рту от жизни в этом мире,

как будто наследил в чужой квартире

и вышел прочь!

И мозг под током!

И там, на тридевятом этаже

горит окно. И, кажется, уже

не помню толком,

о чем с тобой

витийствовал – верней, с одной из кукол,

пересекающих полночный купол.

Теперь отбой,

и невдомек,

зачем так много черного на белом?

Гортань исходит грифелем и мелом,

и в ней – комок

не слов, не слез,

но странной мысли о победе снега -

отбросов света, падающих с неба, -

почти вопрос.

В мозгу горчит,

и за стеною в толщину страницы

вопит младенец, и в окне больницы

старик торчит.

Апрель. Страстная. Все идет к весне.

Но мир еще во льду и в белизне.

И взгляд младенца,

еще не начинавшего шагов,

не допускает таянья снегов.

Но и не деться

от той же мысли – задом наперед -

в больнице старику в начале года:

он видит снег и знает, что умрет

до таянья его, до ледохода.