Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я

благодарен за все; за куриный хрящик

и за стрекот ножниц, уже кроящих

мне пустоту, раз она – Твоя.

Ничего, что черна. Ничего, что в ней

ни руки, ни лица, ни его овала.

Чем незримей вещь, тем оно верней,

что она когда-то существовала

на земле, и тем больше она – везде.

Ты был первым, с кем это случилось, правда?

Только то и держится на гвозде,

что не делится без остатка на два.

Я был в Риме. Был залит светом. Так,

как только может мечтать обломок!

На сетчатке моей – золотой пятак.

Хватит на всю длину потемок.

Мокрая коновязь пристани. Понурая ездовая

машет в сумерках гривой, сопротивляясь сну.

Скрипичные грифы гондол покачиваются, издавая

вразнобой тишину.

Чем доверчивей мавр, тем чернее от слов бумага,

и рука, дотянуться до горлышка коротка,

прижимает к лицу кружева смятого в пальцах Яго

каменного платка.

Площадь пустынна, набережные безлюдны.

Больше лиц на стенах кафе, чем в самом кафе:

дева в шальварах наигрывает на лютне

такому же Мустафе.

О, девятнадцатый век! Тоска по востоку! Поза

изгнанника на скале! И, как лейкоцит в крови,

луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза,

писавших, что – от любви.

Ночью здесь делать нечего. Ни нежной Дузе, ни арий.

Одинокий каблук выстукивает диабаз.

Под фонарем ваша тень, как дрогнувший карбонарий,

отшатывается от вас

и выдыхает пар. Ночью мы разговариваем

с собственным эхом; оно обдает теплом

мраморный, гулкий, пустой аквариум

с запотевшим стеклом.

За золотой чешуей всплывших в канале окон -

масло в бронзовых рамах, угол рояля, вещь.

Вот что прячут внутри, штору задернув, окунь!

жаброй хлопая, лещ!

От нечаянной встречи под потолком с богиней,

сбросившей все с себя, кружится голова,

и подъезды, чье небо воспалено ангиной

лампочки, произносят "а".

Как здесь били хвостом! Как здесь лещами вились!

Как, вертясь, нерестясь, шли косяком в овал

зеркала! В епанче белый глубокий вырез

как волновал!

Как сирокко – лагуну. Как посреди панели

здесь превращались юбки и панталоны в щи!

Где они все теперь – эти маски, полишинели,

перевертни, плащи?

Так меркнут люстры в опере; так на убыль

к ночи идут в объеме медузами купола.

Так сужается улица, вьющаяся как угорь,

и площадь – как камбала.

Так подбирает гребни, выпавшие из женских

взбитых причесок, для дочерей Нерей,

оставляя нетронутым желтый бесплатный жемчуг

уличных фонарей.

Так смолкают оркестры. Город сродни попытке

воздуха удержать ноту от тишины,

и дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры,

плохо освещены.

Только фальцет звезды меж телеграфных линий -

там, где глубоким сном спит гражданин Перми. [74]

Но вода аплодирует, и набережная – как иней,

осевший на до-ре-ми.

И питомец Лоррена, согнув колено,

спихивая, как за борт, буквы в конец строки,

тщится рассудок предохранить от крена

выпитому вопреки.

Тянет раздеться, скинуть суконный панцирь,

рухнуть в кровать, прижаться к живой кости,

как к горячему зеркалу, с чьей амальгамы пальцем

нежность не соскрести.

Смятое за ночь облако расправляет мучнистый парус.

От пощечины булочника матовая щека

приобретает румянец, и вспыхивает стеклярус

в лавке ростовщика.

Мусорщики плывут. Как прутьями по ограде

школьники на бегу, утренние лучи

перебирают колонны, аркады, пряди

водорослей, кирпичи.

Долго светает. Голый, холодный мрамор

бедер новой Сусанны сопровождаем при

погружении под воду стрекотом кинокамер

новых старцев. Два-три

грузных голубя, снявшихся с капители,

на лету превращаются в чаек: таков налог

на полет над водой, либо – поклеп постели,

сонный, на потолок.

Сырость вползает в спальню, сводя лопатки

спящей красавицы, что ко всему глуха.

Так от хрустнувшей ветки ежатся куропатки,

и ангелы – от греха.

Чуткую бязь в окне колеблют вдох и выдох.

Пена бледного шелка захлетывает, легка,

стулья и зеркало – местный стеклянный выход

вещи из тупика.

Свет разжимает ваш глаз, как раковину; ушную

раковину заполняет дребезг колоколов.

То бредут к водопою глотнуть речную

рябь стада куполов.

Из распахнутых ставней в ноздри вам бьет цикорий,

крепкий кофе, скомканное тряпье.

И макает в горло дракона златой Егорий,

как в чернила, копье.