Ritratto di donna [83] Не первой свежести – как и цветы в ее руках. В цветах – такое же вранье и та же жажда будущего. Карий глаз смотрит в будущее, где ни ваз, ни разговоров о воде. Один гербарий. Отсюда – складчатость. Сначала – рта, потом – бордовая, с искрой, тафта, как занавес, готовый взвиться и обнаружить механизм ходьбы в заросшем тупике судьбы; смутить провидца. Нога в чулке из мокрого стекла блестит, как будто вплавь пересекла Босфор и требует себе асфальта Европы или же, наоборот, - просторов Азии, пустынь, щедрот песков, базальта. Камея в низком декольте. Под ней, камеей, – кружево и сумма дней, не тронутая их светилом, не знающая, что такое – кость, несобираемая в горсть; простор белилам. Что за спиной у ней, опричь ковра с кинжалами? Ее вчера. Десятилетья. Мысли о Петрове, о Сидорове, не говоря об Иванове, возмущавших зря пять литров крови. Что перед ней сейчас? Зима. Стамбул. Ухмылки консула. Настырный гул базара в полдень. Минареты класса земля-земля или земля-чалма (иначе – облако). Зурна, сурьма. Другая раса. Плюс эта шляпа типа лопуха в провинции и цвета мха. Болтун с палитрой. Кресло. Англичане такие делали перед войной. Амур на столике: всего с одной стрелой в колчане. Накрашенным закрытым ртом лицо кричит, что для него «потом» важнее, чем «теперь», тем паче - «тогда»! Что полотно – стезя попасть туда, куда нельзя попасть иначе. Так боги делали, вселяясь то в растение, то в камень: до возникновенья человека. Это инерция метаморфоз сиеной и краплаком роз глядит с портрета, а не сама она. Она сама состарится, сойдет с ума, умрет от дряхлости, под колесом, от пули. Но там, где не нужны тела, она останется какой была тогда в Стамбуле. <1993> Храм Мельпомены Поднимается занавес: на сцене, увы, дуэль. На секунданте – коричневая шинель. И кто-то падает в снег, говоря «Ужель». Но никто не попадает в цель. Она сидит у окна, завернувшись в шаль. Пока существует взгляд, существует даль. Всю комнату заполонил рояль. Входит доктор и говорит: «Как жаль...» Метель за окном похожа на вермишель. Холодно, и задувает в щель. Неподвижное тело. Неприбранная постель. Она трясет его за плечи с криком: "Мишель! Мишель, проснитесь! Прошло двести лет! Не столь важно даже, что двести! Важно, что ваша роль сыграна! Костюмы изгрызла моль!" Мишель улыбается и, превозмогая боль, рукою делает к публике, как бы прося взаймы: "Если бы не театр, никто бы не знал, что мы существовали! И наоборот!" Из тьмы зала в ответ раздается сдержанное «хмы-хмы». март 1994 Остров Прочида
Захолустная бухта; каких-нибудь двадцать мачт. Сушатся сети – родственницы простыней. Закат; старики в кафе смотрят футбольный матч. Синий залив пытается стать синей. Чайка когтит горизонт, пока он не затвердел. После восьми набережная пуста. Синева вторгается в тот предел, за которым вспыхивает звезда. 1994 * * * В воздухе – сильный мороз и хвоя. Наденем ватное и меховое. Чтоб маяться в наших сугробах с торбой - лучше олень, чем верблюд двугорбый. На севере если и верят в Бога, то как в коменданта того острога, где всем нам вроде бока намяло, но только и слышно, что дали мало. На юге, где в редкость осадок белый, верят в Христа, так как сам он – беглый: родился в пустыне, песок-солома, и умер тоже, слыхать, не дома. Помянем нынче вином и хлебом жизнь, прожитую под открытым небом, чтоб в нем и потом избежать ареста земли – поскольку там больше места. декабрь 1994 Надежде Филипповне Крамовой на день ее девяностопятилетия Надежда Филипповна [84] милая! Достичь девяноста пяти упрямство потребно и сила – и позвольте стишок поднести. Ваш возраст – я лезу к Вам с дебрями идей, но с простым языком - есть возраст шедевра. С шедеврами я лично отчасти знаком. Шедевры в музеях находятся. На них, разеваючи пасть, ценитель и гангстер охотятся. Но мы не дадим Вас украсть. Для Вас мы – зеленые овощи, и наш незначителен стаж. Но Вы для нас – наше сокровище, и мы – Ваш живой Эрмитаж. При мысли о Вас достижения Веласкеса чудятся мне, Учелло картина «Сражение» и «Завтрак на травке» Мане. При мысли о Вас вспоминаются Юсуповский, Мойки вода, Дом Связи с антеннами – аиста со свертком подобье гнезда. Вы жили вблизи абортария, Людмилу [85] от мира тая. и изредка пьяная ария в подъезде звучала моя. Орава черняво-курчавая клубилась там сутками сплошь, талантом сверкая и чавкая, как стайка блестящих галош. Как вспомню я Вашу гостиную, любому тогда трепачу доступную, тотчас застыну я, вздохну, и слезу проглочу. Там были питье и питание, там Пасик [86] мой взор волновал. там разным мужьям испытания на чары их баб я сдавал. Теперь там – чужие владения. Под новым замком, взаперти, мы там для жильца – привидения, библейская сцена почти. В прихожей кого-нибудь тиская на фоне гвардейских знамен, [87]мы там – как Капелла Сикстинская - подернуты дымкой времен. Ах, в принципе, где бы мы ни были, ворча и дыша тяжело, мы, в сущности, слепки той мебели, и Вы – наш Микельанджело. Как знать, благодарная нация когда-нибудь с тростью в руке коснется, сказав: «Реставрация!», теней наших в том тупике. Надежда Филипповна! В Бостоне большие достоинства есть. Везде – полосатые простыни со звездами – в Витькину [88] честь. Повсюду – то гости из прерии. то Африки вспыльчивый князь, то просто отбросы Империи. ударившей мордочкой в грязь. И Вы, как бурбонская лилия в оправе из хрусталя, прищурясь, на наши усилия глядите слегка издаля. Ах, все мы здесь чуточку парии и аристократы чуть-чуть. Но славно в чужом полушарии за Ваше здоровье хлебнуть! «Звезда». No. 5. 1995 вернутьсяRitratto di donna: Женский портрет (итал.). (прим. в СИБ) вернутьсяНадежда Филипповна Крамова, актриса и писательница, ныне живет в Бостоне, США. вернутьсяЛюдмила Штерн, писательница, журналистка, дочь Надежды Крамовой. вернутьсяПасик – кот в доме Надежды Крамовой. вернутьсяЯков Иванович Давидович, муж Надежды Крамовой, был известным знатоком русского военного быта и коллекционером предметов этого быта. вернутьсяВиктор Штерн, зять Надежды Крамовой, профессор математики Бостонского университета. (прим. изд.) |
