* * * Мои слова, я думаю, умрут, и время улыбнется, торжествуя, сопроводив мой безотрадный труд в соседнюю природу неживую. В былом, в грядущем, в тайнах бытия, в пространстве том, где рыщут астронавты, в морях бескрайних – в целом мире я не вижу для себя уж лестной правды. Поэта долг – пытаться единить края разрыва меж душой и телом. Талант – игла. И только голос – нить. И только смерть всему шитью – пределом. 1963 Окна Дом на отшибе сдерживает грязь, растущую в пространстве одиноком, с которым он поддерживает связь посредством дыма и посредством окон. Глядят шкафы на хлюпающий сад, от страха створки мысленно сужают. Три лампы настороженно висят. Но стекла ничего не выражают. Хоть, может быть, и это вещество способно на сочувствие к предметам, они совсем не зеркало того, что чудится шкафам и табуретам. И только с наступленьем темноты они в какой-то мере сообщают армаде наступающей воды, что комнаты борьбы не прекращают; что ей торжествовать причины нет, хотя бы все крыльцо заняли лужи; что здесь, в дому, еще сверкает свет, хотя темно, совсем темно снаружи... – но не тогда, когда молчун, старик, во сне он видит при погасшем свете окрестный мир, который в этот миг плывет в его опущенные веки. 1963 * * * Покинул во тьме постель и в темной прихожей встал. Рассвет озарил гостей, которых, признаться, ждал. Часто видел вдали. Чаще в местах пустых. Теперь вот они пришли, взяв с собой понятых. Тихо. В двух зеркалах три голубых окна. Тихо во всех углах реют остатки сна. Пол с потолком связав, будто бы пряжу ткут. В рамку тем самым взяв все, что творится тут. Тишь. Понятой прикрыл дверь поплотнее, спит. Слышен лишь шелест крыл редкий и стук копыт. В двух шагах от сего снег заметает двор, Двое ищут того, кто для обоих вор. Пусть хоть в каждой груди что-то чужое есть, жизнь не могла пройти, не намекнув на месть. Тихо, совсем один роюсь в горсти монет. Глядит на меня блондин, а рядом стоит брюнет. Вот и проходит ночь. Я поднимаю взор. Оба уходят прочь. Снова смотрит во двор, как там витает снег, тот, кого не найдут, пусть хоть ищут весь век ангел и дьявол тут. 1963 * * *
Стог сена и загон овечий и дальше – дом полупустой - как будто движутся навстречу тому, что скрыто темнотой. Всего сто метров до оврага, который ткань свою прядет и вскоре стены и ограду поглотит – года не пройдет. Хозяин-ветер неопрятен, безмолвно движется в тиши, и рябь холодных перекладин граничит с пустотой в глуши. Ушел и не спешит обратно. Все шарит меж чужих досок. А овцы трутся об ограду и осыпается песок. 1963 Телефонная песня Вослед за тем последует другой. Хоть, кажется, все меры вплоть до лести уж приняты, чтоб больше той рукой нельзя было писать на этом месте. Как в школьные года – стирал до дыр. Но ежедневно – слышишь голос строгий; уже на свете есть какой-то мир, который не боится тавтологий. Теперь и я прижал лицо к окну. О страхе том, что гнал меня из комнат, недостает величия припомнить: продернутая нить сквозь тишину. Звонки, звонки. Один другому вслед. Под окнами толпа, огней смешенье... Все так же смутно там, как ощущенье, что жизнь короче на один запрет. 1963 * * * Шум ливня воскрешает по углам салют мимозы, гаснущей в пыли. И вечер делит сутки пополам, как ножницы восьмерку на нули, и в талии сужает циферблат, с гитарой его сходство озарив. У задержавшей на гитаре взгляд пучок волос напоминает гриф. Ее ладонь разглаживает шаль. Волос ее коснуться или плеч - и зазвучит окрепшая печаль; другого ничего мне не извлечь. Мы здесь одни. И, кроме наших глаз, прикованных друг к другу в полутьме, ничто уже не связывает нас в зарешеченной наискось тюрьме. 1963 Ex oriente Да, точно так же, как Тит Ливий, он сидел в своем шатре, но был незримо широкими песками окружен и мял в сухих руках письмо из Рима. Палило солнце. Столько дней подряд он брел один безводными местами, что выдавал теперь померкший взгляд, что больше нет слюны в его гортани. Палило солнце. Ртутный столбик рос. И самый вход в его шатер угрюмый песок занес, занес, пока он думал, какая влага стала влагой слез. 1963 |
