Развевающиеся занавески летних

сумерек! крынками полный ледник,

сталин или хрущев последних

тонущих в треске цикад известий,

варенье, сделанное из местной

брусники. Обмазанные известкой

щиколотки яблоневой аллеи

чем темнее становится, тем белее;

а дальше высятся бармалеи

настоящих деревьев в сгущенной синьке

вечера. Кухни, зады, косынки,

слюдяная форточка керосинки

с адским пламенем. Ужины на верандах!

Картошка во всех ее вариантах.

Лук и редиска невероятных

размеров, укроп, огурцы из кадки,

помидоры, и все это – прямо с грядки,

и, наконец, наигравшись в прятки,

пыльные емкости! Копоть лампы.

Пляска теней на стене. Таланты

и поклонники этого действа. Латы

самовара и рафинад, от соли

отличаемый с помощью мухи. Соло

удода в малиннике. Или – ссоры

лягушек в канаве у сеновала.

И в латах кипящего самовара -

ужимки вытянутого овала,

шорох газеты, курлы отрыжек;

из гостиной доносится четкий «чижик»;

и мысль Симонида насчет лодыжек

избавляет на миг каленый

взгляд от обоев и ответвлений

боярышника: вид коленей

всегда недостаточен. Тем дороже

тело, что ткань, его скрыв, похоже

помогает скользить по коже,

лишенной узоров, присущих ткани,

вверх. Тем временем чай в стакане,

остывая, туманит грани,

и пламя в лампе уже померкло.

А после под одеялом мелко

дрожит, тускло мерцая, стрелка

нового компаса, определяя

Север не хуже, чем удалая

мысль прокурора. Обрывки лая,

пазы в рассохшемся табурете,

сонное кукареку в подклети,

крик паровоза. Потом и эти

звуки смолкают. И глухо – глуше,

чем это воспринимают уши -

листва, бесчисленная, как души

живших до нас на земле, лопочет

нечто на диалекте почек,

как языками, чей рваный почерк

– кляксы, клинопись лунных пятен -

ни тебе, ни стене невнятен.

И долго среди бугров и вмятин

матраса вертишься, расплетая,

где иероглиф, где запятая;

и снаружи шумит густая,

еще не желтая, мощь Китая.

Я был только тем, чего

ты касалась ладонью,

над чем в глухую, воронью

ночь склоняла чело.

Я был лишь тем, что ты

там, снизу, различала:

смутный облик сначала,

много позже – черты.

Это ты, горяча,

ошую, одесную

раковину ушную

мне творила, шепча.

Это ты, теребя

штору, в сырую полость

рта вложила мне голос,

окликавший тебя.

Я был попросту слеп.

Ты, возникая, прячась,

даровала мне зрячесть.

Так оставляют след.

Так творятся миры.

Так, сотворив их, часто

оставляют вращаться,

расточая дары.

Так, бросаем то в жар,

то в холод, то в свет, то в темень,

в мирозданьи потерян,

кружится шар.

Пленное красное дерево частной квартиры в Риме.

Под потолком – пыльный хрустальный остров.

Жалюзи в час заката подобны рыбе,

перепутавшей чешую и остов.

Ставя босую ногу на красный мрамор,

тело делает шаг в будущее – одеться.

Крикни сейчас «замри» – я бы тотчас замер,

как этот город сделал от счастья в детстве.

Мир состоит из наготы и складок.

В этих последних больше любви, чем в лицах.

Как и тенор в опере тем и сладок,

что исчезает навек в кулисах.

На ночь глядя, синий зрачок полощет

свой хрусталик слезой, доводя его до сверканья.

И луна в головах, точно пустая площадь:

без фонтана. Но из того же камня.

Месяц замерших маятников (в августе расторопна

только муха в гортани высохшего графина).

Цифры на циферблатах скрещиваются, подобно

прожекторам ПВО в поисках серафима.

Месяц спущенных штор и зачехленных стульев,

потного двойника в зеркале над комодом,

пчел, позабывших расположенье ульев

и улетевших к морю покрыться медом.

Хлопочи же, струя, над белоснежной, дряблой

мышцей, играй куделью седых подпалин.

Для бездомного торса и праздных граблей

ничего нет ближе, чем вид развалин.

Да и они в ломаном "р" еврея

узнают себя тоже; только слюнным раствором

и скрепляешь осколки, покамест Время

варварским взглядом обводит форум.

Черепица холмов, раскаленная летним полднем.

Облака вроде ангелов – в силу летучей тени.

Так счастливый булыжник грешит с голубым исподним

длинноногой подруги. Я, певец дребедени,

лишних мыслей, ломаных линий, прячусь

в недрах вечного города от светила,

навязавшего цезарям их незрячесть

(этих лучей за глаза б хватило

на вторую вселенную). Желтая площадь; одурь

полдня. Владелец «веспы» мучает передачу.

Я, хватаясь рукою за грудь, поодаль

считаю с прожитой жизни сдачу.

И как книга, раскрытая сразу на всех страницах,

лавр шелестит на выжженной балюстраде.

И Колизей – точно череп Аргуса, в чьих глазницах

облака проплывают как память о бывшем стаде.