II Возможно, это – будущее. Фон раскаяния. Мести сослуживцу. Глухого, но отчетливого «вон!». Внезапного приема джиу-джитсу. И это – город будущего. Сад, чьи заросли рассматриваешь в оба, как ящерица в тропиках – фасад гостиницы. Тем паче – небоскреба. III Возможно также – прошлое. Предел отчаяния. Общая вершина. Глаголы в длинной очереди к "л". Улегшаяся буря крепдешина. И это – царство прошлого. Тропы, заглохнувшей в действительности. Лужи, хранящей отраженья. Скорлупы, увиденной яичницей снаружи. IV Бесспорно – перспектива. Календарь. Верней, из воспалившихся гортаней туннель в психологическую даль, свободную от наших очертаний. И голосу, подробнее, чем взор, знакомому с ландшафтом неуспеха, сподручней выбрать большее из зол в расчете на чувствительное эхо. V Возможно – натюрморт. Издалека все, в рамку заключенное, частично мертво и неподвижно. Облака. Река. Над ней кружащаяся птичка. Равнина. Часто именно она, принять другую форму не умея, становится добычей полотна, открытки, оправданьем Птоломея. VI Возможно – зебра моря или тигр. Смесь скинутого платья и преграды облизывает щиколотки икр к загару неспособной балюстрады, и время, мнится, к вечеру. Жара; сняв потный молот с пылкой наковальни, настойчивое соло комара кончается овациями спальни. VII Возможно – декорация. Дают "Причины Нечувствительность к Разлуке со Следствием". Приветствуя уют, певцы не столь нежны, сколь близоруки, и «до» звучит как временное «от». Блестящее, как капля из-под крана, вибрируя, над проволокой нот парит лунообразное сопрано. VIII Бесспорно, что – портрет, но без прикрас: поверхность, чьи землистые оттенки естественно приковывают глаз, тем более – поставленного к стенке. Поодаль, как уступка белизне, клубятся, сбившись в тучу, олимпийцы, спиною чуя брошенный извне взгляд живописца – взгляд самоубийцы. IV Что, в сущности, и есть автопортрет. Шаг в сторону от собственного тела, повернутый к вам в профиль табурет, вид издали на жизнь, что пролетела. Вот это и зовется «мастерство»: способность не страшиться процедуры небытия – как формы своего отсутствия, списав его с натуры. 1984 * * *
Теперь, зная многое о моей жизни – о городах, о тюрьмах, о комнатах, где я сходил с ума, но не сошел, о морях, в которых я захлебывался, и о тех, кого я так-таки не удержал в объятьях, - теперь ты мог бы сказать, вздохнув: «Судьба к нему оказалась щедрой», и присутствующие за столом кивнут задумчиво в знак согласья. Как знать, возможно, ты прав. Прибавь к своим прочим достоинствам также и дальнозоркость. В те годы, когда мы играли в чха на панели возле кинотеатра, кто мог подумать о расстояньи больше зябнущей пятерни, растопыренной между орлом и решкой? Никто. Беспечный прощальный взмах руки в конце улицы обернулся первой черточкой радиуса: воздух в чужих краях чаще чем что-либо напоминает ватман, и дождь заштриховывает следы, не тронутые голубой резинкой. Как знать, может, как раз сейчас, когда я пишу эти строки, сидя в кирпичном маленьком городке в центре Америки, ты бредешь вдоль горчичного здания, в чьих отсыревших стенах томится еще одно поколенье, пялясь в серобуромалиновое пятно нелегального полушарья. Короче – худшего не произошло. Худшее происходит только в романах, и с теми, кто лучше нас настолько, что их теряешь тотчас из виду, и отзвуки их трагедий смешиваются с пеньем веретена, как гуденье далекого аэроплана с жужжаньем буксующей в лепестках пчелы. Мы уже не увидимся – потому что физически сильно переменились. Встреться мы, встретились бы не мы, но то, что сделали с нашим мясом годы, щадящие только кость, и собаке с кормилицей не узнать по запаху или рубцу пришельца. Щедрость, ты говоришь? О да, щедрость волны океана к щепке. Что ж, кто не жалуется на судьбу, тот ее не достоин. Но если время узнает об итоге своих трудов по расплывчатости воспоминаний то – думаю – и твое лицо вполне способно собой украсить бронзовый памятник или – на дне кармана - еще не потраченную копейку. 1984 * * * Замерзший кисельный берег. Прячущий в молоке отражения город. Позвякивают куранты. Комната с абажуром. Ангелы вдалеке галдят, точно высыпавшие из кухни официанты. Я пишу тебе это с другой стороны земли в день рожденья Христа. Снежное толковище за окном разражается искренним «ай-люли»: белизна размножается. Скоро Ему две тыщи лет. Осталось четырнадцать. Нынче уже среда, завтра – четверг. Данную годовщину нам, боюсь, отмечать не добавляя льда, избавляя следующую морщину от еенной щеки; в просторечии – вместе с Ним. Вот тогда мы и свидимся. Как звезда – селянина, через стенку пройдя, слух бередит одним пальцем разбуженное пианино. Будто кто-то там учится азбуке по складам. Или нет – астрономии, вглядываясь в начертанья личных имен там, где нас нету: там, где сумма зависит от вычитанья. декабрь 1985 |
