Реки в Азии выглядят длинней, чем в других частях

света, богаче аллювием, то есть – мутней; в горстях,

когда из них зачерпнешь, остается ил,

и пьющий из них сокрушается после о том, что пил.

Не доверяй отраженью. Переплывай на ту

сторону только на сбитом тобою самим плоту.

Знай, что отблеск костра ночью на берегу,

вниз по реке скользя, выдаст тебя врагу.

В письмах из этих мест не сообщай о том,

с чем столкнулся в пути. Но, шелестя листом,

повествуй о себе, о чувствах и проч. – письмо

могут перехватить. И вообще само

перемещенье пера вдоль по бумаге есть

увеличенье разрыва с теми, с кем больше сесть

или лечь не удастся, с кем – вопреки письму -

ты уже не увидишься. Все равно, почему.

Когда ты стоишь один на пустом плоскогорьи, под

бездонным куполом Азии, в чьей синеве пилот

или ангел разводит изредка свой крахмал;

когда ты невольно вздрагиваешь, чувствуя, как ты мал,

помни: пространство, которому, кажется, ничего

не нужно, на самом деле нуждается сильно во

взгляде со стороны, в критерии пустоты.

И сослужить эту службу способен только ты.

Что-нибудь из другой

оперы, типа Верди.

Мало ли под рукой?

Вообще – в круговерти.

Безразлично о ком.

Трудным для подражанья

птичкиным языком.

Лишь бы без содержанья.

Скоро мене полста.

Вон гоношится бобрик

стриженого куста.

Вон изменяет облик,

как очертанья льдин,

марля небесных клиник.

Что это, я – один?

Или зашел в малинник?

Розовый истукан

здесь я себе поставил.

В двух шагах – океан,

место воды без правил.

Вряд ли там кто-нибудь,

кроме солнца, садится,

как успела шепнуть

аэроплану птица.

Что-нибудь про спираль

в башне. И про араба

и про его сераль.

Это редкая баба

если не согрешит.

Мысль не должна быть четкой.

Если в горле першит,

можно рискнуть чечеткой.

День пролетел. Пчела

шепчет по-польски «збродня».

Лучше кричать вчера,

чем сегодня. Сегодня

оттого мы кричим,

что, дав простор подошвам,

Рок, не щадя причин,

топчется в нашем прошлом.

Ах, потерявши нить,

«моль» говорит холстинка.

Взгляда не уронить

ниже, чем след ботинка.

У пейзажа – черты

вывернутого кармана.

Пение сироты

радует меломана.

Вечер. Развалины геометрии.

Точка, оставшаяся от угла.

Вообще: чем дальше, тем беспредметнее.

Так раздеваются догола.

Но – останавливаются. И заросли

скрывают дальнейшее, как печать

содержанье послания. А казалось бы -

с лабии и начать...

Луна, изваянная в Монголии,

прижимает к бесчувственному стеклу

прыщавую, лезвиями магнолии

гладко выбритую скулу.

Как войску, пригодному больше к булочным

очередям, чем кричать «ура»,

настоящему, чтоб обернуться будущим,

требуется вчера.

Это – комплекс статуи, слиться с теменью

согласной, внутренности скрепя.

Человек отличается только степенью

отчаянья от самого себя.

В этой маленькой комнате все по-старому:

аквариум с рыбкою – все убранство.

И рыбка плавает, глядя в сторону,

чтоб увеличить себе пространство.

С тех пор, как ты навсегда уехала,

похолодало, и чай не сладок.

Сделавшись мраморным, место около

в сумерках сходит с ума от складок.

Колесо и каблук оставляют в покое улицу,

горделивый платан не меняет позы.

Две половинки карманной луковицы

после восьми могут вызвать слезы.

Часто чудится Греция: некая роща, некая

охотница в тунике. Впрочем, чаще

нагая преследует четвероногое

красное дерево в спальной чаще.

Между квадратом окна и портретом прадеда

даже нежный сквозняк выберет занавеску.

И если случается вспомнить правило,

то с опозданием и не к месту.

В качку, увы, не устоять на палубе.

Бурю, увы, не срисовать с натуры.

В городах только дрозды и голуби

верят в идею архитектуры.

Несомненно, все это скоро кончится -

быстро и, видимо, некрасиво.

Мозг – точно айсберг с потекшим контуром,

сильно увлекшийся Куросиво.