Нет, я вам доложу, утрата,

завал, непруха

из вас творят аристократа

хотя бы духа.

Забудем о дешевом графе!

Заломим брови!

Поддать мы в миг печали вправе

хоть с принцем крови!

Зима. Звенит хрусталь фонтана.

Цвет неба – синий.

Подсчитывает трамонтана

иголки пиний.

Что год от февраля отрезал,

он дрожью роздал,

и кутается в тогу цезарь

(верней, апостол).

В морозном воздухе, на редкость

прозрачном, око,

невольно наводясь на резкость,

глядит далеко -

на Север, где в чаду и в дыме

кует червонцы

Европа мрачная. Я – в Риме,

где светит солнце!

Я, пасынок державы дикой

с разбитой мордой,

другой, не менее великой

приемыш гордый, -

я счастлив в этой колыбели

Муз, Права, Граций,

где Назо и Вергилий пели,

вещал Гораций.

Попробуем же отстраниться,

взять век в кавычки.

Быть может, и в мои страницы

как в их таблички,

кириллицею не побрезгав

и без ущерба

для зренья, главная из Резвых

взглянет – Эвтерпа.

Не в драчке, я считаю, счастье

в чертоге царском,

но в том, чтоб, обручив запястье

с котлом швейцарским,

остаток плоти терракоте

подвергнуть, сини,

исколотой Буонаротти

и Борромини.

Спасибо, Парки, Провиденье,

ты, друг-издатель,

за перечисленные деньги.

Сего податель

векам грядущим в назиданье

пьет чоколатта

кон панна в центре мирозданья

и циферблата!

С холма, где говорил октавой

порой иною

Тасс, созерцаю величавый

вид. Предо мною -

не купола, не черепица

со Св. Отцами:

то – мир вскормившая волчица

спит вверх сосцами!

И в логове ее я – дома!

Мой рот оскален

от радости: ему знакома

судьба развалин.

Огрызок цезаря, атлета,

певца тем паче

есть вариант автопортрета.

Скажу иначе:

усталый раб – из той породы,

что зрим все чаще -

под занавес глотнул свободы.

Она послаще

любви, привязанности, веры

(креста, овала),

поскольку и до нашей эры

существовала.

Ей свойственно, к тому ж, упрямство.

Покуда Время

не поглупеет как Пространство

(что вряд ли), семя

свободы в злом чертополохе,

в любом пейзаже

даст из удушливой эпохи

побег. И даже

сорвись все звезды с небосвоа,

исчезни местность,

все ж не оставлена свобода,

чья дочь – словесность.

Она, пока есть в горле влага,

не без приюта.

Скрипи, перо. Черней, бумага.

Лети, минута.

Зимний вечер. Дрова

охваченные огнем -

как женская голова

ветреным ясным днем.

Как золотиться прядь,

слепотою грозя!

С лица ее не убрать.

И к лучшему, что нельзя.

Не провести пробор,

гребнем не разделить:

может открыться взор,

способный испепелить.

Я всматриваюсь в огонь.

На языке огня

раздается «не тронь»

и вспыхивает «меня!»

От этого – горячо.

Я слышу сквозь хруст в кости

захлебывающееся «еще!»

и бешеное «пусти!»

Пылай, пылай предо мной,

рваное, как блатной,

как безумный портной,

пламя еще одной

зимы! Я узнаю

патлы твои. Твою

завивку. В конце концов -

раскаленность щипцов!

Ты та же, какой была

прежде. Тебе не впрок

раздевшийся догола,

скинувший все швырок.

Только одной тебе

и свойственно, вещь губя,

приравниванье к судьбе

сжигаемого – себя!

Впивающееся в нутро,

взвивающееся вовне,

наряженное пестро,

мы снова наедине!

Это – твой жар, твой пыл!

Не отпирайся! Я

твой почерк не позабыл,

обугленные края.

Как ни скрывай черты,

но предаст тебя суть,

ибо никто, как ты,

не умел захлестнуть,

выдохнуться, воспрясть,

метнуться наперерез.

Назорею б та страсть,

воистину бы воскрес!

Пылай, полыхай, греши,

захлебывайся собой.

Как менада пляши

с закушенной губой.

Вой, трепещи, тряси

вволю плечом худым.

Тот, кто вверху еси,

да глотает твой дым!

Так рвутся, треща, шелка,

обнажая места.

То промелькнет щека,

то полыхнут уста.

Так рушатся корпуса,

так из развалин икр

прядают, небеса

вызвездив, сонмы искр.

Ты та же, какой была.

От судьбы, от жилья

после тебя – зола,

тусклые уголья,

холод, рассвет, снежок,

пляска замерзших розг.

И как сплошной ожог -

не удержавший мозг.