* * * Не то Вам говорю, не то твержу с гримасой неуместной. Рассудок мой что решето, а не сосуд с водой небесной. В худую пору взялся я расписываться в чувстве чистом, - полна сейчас душа моя каким-то сором ненавистным. Простите описанье чувств, фальшивую и злую ноту, всю болтовню, но больше – грусть, за матушку ее – длинноту. Простите, что разверз сей хлев пред Вами, Господи, простите. Как будто, ног не отерев, я в дом влезал... И не грустите: ведь я-то помню свой оскал, а также цену рифмованью, а также все, что здесь искал в грошовом самобичеваньи. О не жалейте Ваших слов о нас. Вы знаете ли сами, что неубыточно любовь делить Вам можно с небесами. 1962(?) * * * Что ветру говорят кусты, листом бедны? Их речи, видимо, просты, но нам темны. Перекрывая лязг ведра, скрипящий стул - "Сегодня ты сильней. Вчера ты меньше дул". А ветер им – «Грядет зима!» «О, не губи». А может быть – «Схожу с ума!» «Люби! Люби!» И в сумерках колотит дрожь мой мезонин... Их диалог не разберешь, пока один. 1962 * * * Я памятник воздвиг себе иной! К постыдному столетию – спиной. К любви своей потерянной – лицом. И грудь – велосипедным колесом. А ягодицы – к морю полуправд. Какой ни окружай меня ландшафт, чего бы ни пришлось мне извинять, - я облик свой не стану изменять. Мне высота и поза та мила. Меня туда усталость вознесла. Ты, Муза, не вини меня за то. Рассудок мой теперь, как решето, а не богами налитый сосуд. Пускай меня низвергнут и снесут, пускай в самоуправстве обвинят, пускай меня разрушат, расчленят, - в стране большой, на радость детворе из гипсового бюста во дворе сквозь белые незрячие глаза струей воды ударю в небеса. 1962 В семейный альбом Не мы ли здесь, о посмотри, вон там, окружены песком - по обе стороны скамьи, застыв, на берегу морском. Все чудится, что рядом ты. Все вижу сквозь ненастный вой вливающийся в цвет воды колеблющийся локон твой. Как скрученные кем-то в жгут полотна простыней ночных, и тучи и валы бегут, но разные пути у них. Пуст берег, этот край земной, где каждый деревянный дом маячит за твоей спиной, как лодка, что стоит вверх дном. И вот уже как будто страх: не верится, что дом прирос! Но, двери распахнув, рыбак мешает повторить вопрос. А ветер все свистит, крутя столь жаждущих простых границ, в сей бредень (или в сеть) дождя попавшихся прибрежных птиц, Не видно им со стороны - как спинкою своей скамья твердит, что мы равны, равны, что, может быть, и мы семья. Лишь нам здесь – ни сейчас, ни впредь, уставившись в пустой песок, знак тождества не разглядеть, сколоченный из двух досок. зима 1962 – 1963 * * *
Вдоль темно-желтых квартир на неизвестный простор в какой-то сумрачный мир ведет меня коридор. И рукав моего пальто немного в его грязи. Теперь я вижу лишь то, что от меня вблизи. Еще в зеркалах живет мой неопрятный вид. Страшное слово «вперед» губы мои кривит. Скопище, сонм теней спускается на тормозах. Только всего сильней электрический свет в глазах. Словно среди тишины вдруг заглушает крик власти теней спины залитый светом лик, словно в затылке – лед и пламень во лбу горящ, и тела всего – перед много превосходящ. Коридор, мой коридор, закадычный в ранге владык; залитый светом взор, залитый тьмой кадык. Запертый от гостей, с вечным простясь пером, в роще своих страстей я иду с топором. Так как еще горит здесь предо мною свет, взгляд мой еще парит, минует еще паркет, по жилам еще бежит темно-желтая кровь, и сердце мое дрожит возле охапки дров. Так, как в конце весны звуками полон лес, - в мире конструкций сны прежний теряют вес. Так, впредь былого дыша, я пред Тобой, Господь, видимо, весь душа, да вполовину плоть. Словно летом в тени и у любви в конце, словно в лучшие дни, пот на моем лице. Так посреди белья и у дров на виду старый и новый я, Боже, смотри, иду. Серый на горле шарф, сзади зеркальный шкаф, что-то звенит в ушах, в страшной грязи рукав, вешалки смотрят вслед, лампочки светят вдоль. И если погаснет свет, зажжет свой фонарик боль. 1962 – 1963 |
