Шестаков ждал его в окопе.

— Мне с вами идти? — спросил он.

— Почему ты опять «вы» говоришь? — удивился Войновский.

— Как же мне говорить, товарищ лейтенант?

— Под обрывом мы были на «ты». И ты сам первый говорил...

— Ничего такого я там не говорил.

— Как же не говорил? Я хорошо помню. Про Дашу рассказывал, про дочку Зину...

— Ничего я такого не помню, что там говорил. А если и говорил что, то и помнить не стоит. Нестоящее говорил. А перед смертью врать не полагается. — Шестаков стоял, упрямо пригнув голову, и не смотрел на Войновского.

— Как хочешь, Федор Иванович. Но в таком случае я тоже буду «вы» говорить.

— Воля ваша. Мне с вами прикажете идти?

— Оставайтесь. Я пойду один. — Войновский прошел мимо Шестакова и зашагал по окопу.

Ночь была темная, тихая. Далеко в стороне, за домами, за купами садов взлетали ракеты, потом опять опускалась темь.

Капитан Шмелев крепко спал в блиндаже. Он лежал на спине, раскинув руки, и часто дышал. Ему снились рельсы, бегущие под колесами электропоезда, широкий, залитый солнцем луг, на лугу паслись коровы и бегали, взметая гривы, лошади.

Обушенко испуганно вскинул голову над столом и схватился за автомат: ему показалось, будто на улице стреляют. Обушенко обзвонил все посты, и отовсюду ему доложили, что кругом тихо. Обушенко успокоился и снова взялся за наградные.

Маслюк набил патронами запасную ленту и лег спать. Ему снилось пепелище родного дома — на всей земле у Маслюка не осталось места более родного и близкого, чем это пепелище.

Шестаков выпросил у дежурного телефониста карандаш, сел за тумбу перед пулеметом и при свете плошки, припасенной с утра, стал писать письмо на родину. Каким-то неведомым чутьем он чувствовал свою близкую гибель; ему чудилось — смерть тихо и осторожно крадется за ним, и он не знал, куда деться от нее. Это необычное состояние охватило его вечером, как только наступила тишина. Шестаков сначала не понимал, в чем дело, а потом понял и смирился и потому спешил закончить свои земные дела.

На верхней площадке колокольни сидел наблюдатель и время от времени пускал ракеты. Ветер продувал колокольню, наблюдатель прятался за колокол, где ветер был слабее, потом подходил к карнизу, пускал ракету, осматривал прибрежную линию и снова прятался за колокол.

Немецкие цепи двигались по льду, и до берега им оставалось не более двух километров. Капитан Хуммель выслал вперед дозор. Черные тени вышли, крадучись, из цепи и скрылись в темноте.

Войновский шагал по окопу. Ночная предрассветная тишина казалась ему удивительной и непонятной. Нога его ткнулась во что-то твердое. На дне окопа лежал замерзший немецкий солдат. Войновский поднял его, перевалил через бруствер. Тело с шумом покатилось под обрыв. Войновский выпустил ракету, чтобы посмотреть, куда упал немец, и зашагал дальше.

Два солдата сошлись на берегу у разбитого немецкого блиндажа.

— Похоже, что подмораживает, — сказал первый часовой.

— Ветер с озера.

— Я на льду два пальца отморозил.

— Ничего. Была бы голова цела. Ты сам-то откуда?

— Из Ленинграда. Преподавателем был.

— Скучаешь небось по ребятишкам?

— Я читал лекции в институте. Там люди взрослые. Но теперь я никого не помню.

— Ишь ты. Что же ты читал им?

— Я забыл об этом. Об этом больно вспоминать.

— А я сам костромской. У нас в селе тоже учитель был. Культурный такой, обхождение имел. Где он теперь, не знаю.

Наблюдатель сидел за колоколом, и ему очень не хотелось вылезать оттуда на ветер. Со стороны озера донеслись протяжные крики. Наблюдатель подбежал к краю площадки, пустил ракету и увидел в ее зыбком свете санный обоз на льду. Передние сани въезжали на берег, ездовой с криком подстегивал лошадей. Наблюдатель выпустил еще несколько ракет, следя, как обоз поднимается на берег, втягивается в узкий проулок, ведущий к церкви.

Передние сани подъехали к колокольне.

— Кто тут живой? Отзовись! — крикнул старшина Кашаров снизу.

— Старшина? — крикнул наблюдатель.

— Он самый. Куда ехать-то?

— Почту привез?

— Привез. Куда везти-то, спрашиваю? Где капитан?

— Езжай налево, на площадь. Там склад трофейный для тебя есть. Часовой там стоит. Скажи ему, чтобы смену прислали.

— Посвети-ка еще.

Войновский смотрел из окопа, как санный обоз выезжает на берег. Сани проехали. Войновский вылез из окопа, пошел поверху, высматривая, где лучше спуститься, потом спрыгнул с невысокого уступа в мягкий снег и пошел вдоль берега низом. Он без труда нашел снежную нору, где они сидели с Шестаковым. Нора осыпалась, блиндаж над обрывом был разбит прямым попаданием. Толстые бревна косо торчали над краем уступа. Войновский подошел к валуну и улыбнулся, ощутив рукой шершавую поверхность камня, выщербленную пулями. Он мечтал о том, что совершит геройский подвиг, убьет много немцев и тогда все забудут, как он безобразно напился, и станут говорить, что он герой, и, может быть, он даже получит серебряную медаль за свой подвиг, наденет ее на новую гимнастерку, которую ему должны вскоре выдать. Он обязательно совершит подвиг, искупит свою вину, капитан вручит ему медаль и, разумеется, снимет дисциплинарное взыскание. Сотни, тысячи молодых лейтенантов на войне мечтали об этом до него и после него, много раз это было описано в книгах, но Войновский все равно мечтал о подвиге, потому что мечтать о нем было сладко; медаль будет сиять на его груди, с нею он придет после войны домой и крепко, не так, как прежде, обнимет мать. Тогда мать увидит, что он стал мужчиной.

Войновский услышал негромкий приглушенный звук губной гармошки, и мысли его прервались. Играли будто за стеной. Мелодия была точно такой же, как в прошлую ночь, протяжной и скорбной.

— Кто там? — громко крикнул Войновский; гармошка тотчас смолкла, сколько он ни прислушивался.

Он поправил ракетницу за поясом, пошел от обрыва. Снег под ногами был мягкий, глубокий, потом стал тверже и перестал скрипеть — он вышел на лед.

Бездонная черная глубина озера звала и втягивала его. Там на льду остались лежать его товарищи, он не видел их, но знал, что они лежат там и ждут его. Темнота плотно опутывала его, а немецкая цепь была уже в четырехстах метрах от берега. Немцы ползли по льду на корточках, выставив автоматы, держа начеку гранаты, но Войновский ничего не мог знать о немцах, он шагал легко и свободно. Можно было идти по льду, не опасаясь пулеметов. Можно было повернуть обратно, подойти к берегу, подняться по обрыву — никто не будет стрелять: кругом тишина, и берег в наших руках.

Лед звонко хрустнул. Войновский замер, отступил назад. Воронка была затянута тонким свежим льдом. Он лег ничком, жадно пил ледяную воду, пока не заныли зубы. Войновский оторвался от воды и услышал близкий хрустящий шорох. Приник ко льду ухом, щекой, как тогда, когда лежал под пулеметами, и услышал чужой шорох, чужие шаги, чужие стуки. Лед, на котором он лежал, который он согревал теплом своего тела, сказал ему об этом. Кругом темнота, и ничего не видно в ней, но что-то чужое, страшное надвигалось оттуда. Войновский испугался темноты, выхватил ракетницу и выстрелил.

Немцы шли цепью, во весь рост. Черные тени запрыгали позади них по льду. Не понимая, что он делает, Войновский перевалился на бок и выпустил весь магазин в черные прыгающие тени. Ракета упала, раздался чужой крик, сотни огненных вспышек зажглись в темноте. Не помня себя, Войновский вскочил и побежал к берегу, успев на бегу выпустить еще две ракеты. Немцы с криком бежали за ним.

Он уже карабкался по откосу, когда на берегу заработали сразу два пулемета. Справа и слева взлетели ракеты.

Маслюк стоял за тумбой, пригнувшись в коленях, обхватив пулемет руками. Плечи и руки его судорожно тряслись, словно от рыданий. Черная, освещаемая ракетами цепь бежала на пулемет, и Маслюк видел в прорезь прицела, как они нелепо взмахивают руками, подпрыгивают, крутятся, падают, проваливаются в черные ямы.