Вдалеке послышалось гуденье мотора.

— Слышишь? — спросил Обушенко. — Покатил. Секундомер на память оставил. Х-ха. — Обушенко снова засмеялся срывающимся смехом.

— Нам с тобой таким подарком не отделаться. Нас отсюда на санях не повезут. — Шмелев расхохотался.

— Персональный самолет за нами пришлют. Посадка прямо на льдину. Готовь посадочные знаки. Начинаем дрейфовать. — Обушенко схватился за живот и повалился на бок.

Они смеялись все громче. Они катались по льду и задыхались от смеха. Джабаров сначала с удивлением смотрел на них, затем нервно хихикнул и тоже захохотал.

— Вам, товарищ капитан, в снайперы надо записаться.

— Куда ему, — подхватил Обушенко. — С пяти выстрелов попасть не мог. Все патроны перевел. Мы теперь без патронов остались. Капут.

— Замполит раздобудет. Ха-ха...

— Опять станешь в белый свет палить?..

Тяжелая пуля противотанкового ружья разнесла на куски зеркальную часть прожектора, разорвала и замкнула электрическую проводку. Брошенный, осевший набок прожектор одиноко чернел у щита, сколоченного из досок, а за щитом, светя фонариками, суетились солдаты — комендант немецкого гарнизона майор Шнабель лежал там на снегу в луже крови. Третья пуля, пущенная Шмелевым, уложила наповал немца, когда тот стоял на берегу рядом с прожектором и смотрел, как ослепленные цепи русских мечутся по льду.

Сергей Шмелев не промахнулся, но не знал этого, иначе он сумел бы ответить Обушенко по-другому. Не знал Шмелев и того, что он еще встретится с мертвым Шнабелем, но тогда ему будет не до смеха.

— Бери левее, — сказал Шестаков. Он говорил одними губами, но Войновский услышал, понял его. Шестаков вонзил лопату, железо звякнуло о камень; оба застыли, подняв головы, вглядываясь в черноту обрыва. Прямо над ними работал крупнокалиберный пулемет, тот самый, против которого они лежали на льду. Верхний накат нависал над обрывом, язычки огня остро выскакивали, бились под бревнами. Хлопнув, взлетела ракета.

Шестаков осторожно вытащил лопату и посмотрел в ту сторону, куда бил пулемет. Лед незаметно переходил в береговую отмель, лишь по пологому заснеженному подъему можно было догадаться — это уже не лед, а берег. Два больших валуна торчали из-под снега. Сразу после валунов отмель кончалась. Берег поднимался обрывистым уступом, заметенным до самого верха.

Войновский и Шестаков копали нору в снежном намете под обрывом, замирая каждый раз, когда ракета пролетала над ними и мертвый свет заливал обрыв, снег, лед у берега.

— Увидят, — быстро сказал Шестаков одними губами, Войновский опять понял, но ничего не ответил. Шестаков передал лопату, отталкиваясь руками от Войновского. Снег был сухой, он скрипел, легко приминался под грузным телом Шестакова. Шестаков поерзал задом, усаживаясь поудобнее, потом двинул плечом, вдавливая снег в сторону. Войновский протиснулся спиной на выдавленное место. Оба часто дышали, вслушиваясь, как бьет пулемет над обрывом.

Теперь их можно было увидеть лишь со стороны озера. Ракеты освещали его поверхность призрачными кругами, темнота за этими кругами казалась еще плотнее.

— Вот и устроились, — сказал Шестаков, прижимаясь к Бойцовскому, часто дыша ему в ухо. — Здесь еще лучше, чем на льду, в снегу закопаться можно.

— Тише, — сказал Войновский.

— Лишь бы не увидели, а услышать не услышат.

В черной глубине возникли, перескакивая с места на место, неяркие вспышки. Выстрелы дошли до берега, в ответ забили пулеметы. И вдруг сквозь выстрелы до Войновского дошел еще один звук, тонкий, взвизгивающий, чмокающий, — чуть ближе, чуть дальше — и снова чмок-чмок-чмок. Войновский все еще не понимал, что это.

— Господи, помилуй, — зашептал Шестаков. — Наши... Прямо в нас... Маслюк бьет. — Шестаков схватил лопату, принялся выбрасывать из-под себя снег. Войновский загребал снег каской. В снегу за валуном образовалась дыра, и они полезли туда, приминая снег спинами.

— Пронесло, кажется, — выговорил Шестаков.

— Мокро, — сказал Войновский. — За ворот попало.

— В снегу-то мы не замерзнем, — Шестаков деловито ворочался, отстегивая гранаты. — Сейчас разберемся, осмотримся. Гранатой вот надо разложить.

— Сколько у нас?

Итак, на двоих было шесть гранат и четыре магазина с патронами. Шестаков раскладывал гранаты в ногах, поворачивая их кольцами вверх. Сбоку положил диски, вдавив их в снег до половины. Автоматы сняли, поставили у валуна.

— Время сейчас такое — не разживешься.

— Какое время?

— Военное время. Нехватка изобилия. Даже на снаряды карточный счет заведен.

— У меня еще секундомер есть, — сказал Войновский, запуская руку в карман. Секундомер был пробит пулей, стрелки остановились на двенадцатой минуте. Шестаков испуганно схватился за флягу. Фляга была целая и почти полная. Они выпили по очереди, фляга сделалась заметно легче. Шестаков вдавил ее в снег рядом с дисками.

— Убьют — и не выпьешь перед смертью, — сказал он и вздохнул.

Водка согрела, приободрила их. Поджав колени к подбородку, прижавшись друг к другу, они сидели в снежной норе и вели тихий разговор.

— Не страшно умереть, — говорил Шестаков, — а страшно, что вот умрешь так и бабу перед смертью не обнимешь.

— А как их обнимают? — Войновский не знал этого и боялся спрашивать, но водка придала ему храбрости.

— Как все, так и я. Ох, моя горячая была. Огонь! Уж мы с ней баловались, баловались...

— Горячая любовь? Да?

— Любовь не любовь, а баловались. Для жизненного интереса. Как сойдемся с вечера, так до самой зорьки балуемся. Ты не смотри, что я в годах, я мужик крепкий. А Даша — кровь с молоком. Любила баловаться. Просто страсть как баловалась. Вспомню — сердце заходится.

— Жена?

— Я на стороне не баловался, упаси господи. Как перед богом говорю — своя, законная. Вот что страшно — законная, а не обнимешь. Как баловалась...

— А дети у вас есть?

— Три дочки. Я мужчина сильный, от меня одни дочки рождались. Старшая, Зина, с тебя почти. Рослая. Волосы русые, гладкие, а сама сильная, гибкая. Я ведь тебя сам выбрал, всю правду говорю.

— Как — выбрал? — удивился Войновский.

— А тогда, в Раменках, где рыбу глушили. Старшина велит — иди к командиру роты, сапоги возьми на чистку, который у окна спит. Я подошел — выбираю себе по душе. Ты так сладко спал, губами чмокал, совсем как моя Зина. А тот человек служебный, я к нему не пошел. Старшина потом сильно ругался.

— Вы мне тогда, на берегу, жизнь спасли, Шестаков. Я этого никогда не забуду. После войны мы обязательно поедем к моей матери.

— Зачем? Если жив буду, домой поеду. Ах!..

Снаряд полковой пушки ударил по валуну, обдав их огненными брызгами, снегом, каменной крошкой. Они в испуге прижались друг к другу, ожидая новых снарядов. В воздухе резко запахло жженым кремнем.

— Опять по своим бьет...

Войновский не успел ответить. Пули часто застучали по каменистому обрыву. Войновский втянул голову в плечи. Голова Шестакова билась о его плечо.

— Даша, Даша. — Тело Шестакова сотрясалось от рыданий. — Прощай, Даша.

— Замри! — Войновский схватил Шестакова, принялся трясти. Шестаков поднял голову и с тоской посмотрел на Войновского.

— Ах, зачем я побежал за тобой, лейтенант? Лежал бы сейчас у воронки со всеми вместе и горя не знал.

— Молчать! — сказал Войновский. — Приказываю вам замолчать.

— Теперь уж все равно. Если свои не убьют, утром немцы следы увидят и возьмут нас. Зачем я в Раменках к тебе подошел-пожалел...

— Будем драться. Живыми не сдадимся. — Холодный озноб бил Войновского — пули продолжали стучать по камням.

— Ты тоже хорош. Бежишь и не смотришь, что позади делается. Все легли, а ты бежишь. И я, дурак, за тобой бегу. Пропадет, думаю.

— Замолчите, Шестаков. Как вам не стыдно говорить так про себя?

— Дурак и есть. Стайкин правильно говорил. — Шестаков ткнулся головой в колени, замолчал.