— Противотанковая, огонь! — Славин резко взмахнул рукой. Острая боль вошла в него, и он потерял сознание.

Луч прожектора вошел в самую середину цепи, отрезав берег от бегущих к нему людей. Мощный прожектор светил с левого фланга вдоль берега, и Шмелев мгновенно подумал: «Сволочь». Так он думал о неизвестном ему немце, который догадался поставить прожектор именно там, на фланге. Лучшего места нельзя было придумать. Ослепленные люди метались в полосе луча, и пулеметы били по ним.

Прожектор повернулся. Голубой луч медленно пополз по льду, преследуя бегущих, подобрался к Шмелеву. Лед сверкал и дымился, огненный снег кружился в воздухе. Шмелев бежал и никак не мог выбежать из этого дьявольского луча. Отчаянье, рожденное бессилием, гнало его вперед. Прямо перед собой он увидел длинное противотанковое ружье и солдата, лежавшего ничком.

— С землей целуешься? Стреляй!

Солдат поднял голову. Глаза его слезились. Луч прожектора медленно прополз по стволу ружья.

— Заряжай. — Шмелев достал патрон, и тело его тотчас сделалось тяжелым и всесильным. Острая точка ослепительно сверкала на берегу, впивалась в глаза. Он долго целился, прежде чем нажать спуск. Приклад ударил в плечо, он уже видел, что промахнулся.

Луч прожектора вздрогнул, пополз назад, нащупывая его. Пулеметы на берегу повернулись, сошлись в точке, где лежал Шмелев, но он ничего не замечал и продолжал стрелять. Вскрикнул раненый солдат. Сверкающий свет наполз, обволок, острые иглы вонзились в глаза. Бледные разрывы вставали кругом.

Пуля косо ударила в каску, в голове загудело звонко. И тогда он собрал все обиды, всю горечь и словно выплеснул все это из себя вместе с выстрелом. Что-то вспыхнуло внутри ослепительного острия иглы, разорвалось брызгами во все стороны. И сделалось темно, радужные круги поплыли в глазах. Он закрыл глаза, но круги не уходили. Каска продолжала звенеть, он почувствовал, что поднимается в воздух, а моторы гудят на высокой ноте. Он летел, стремительно набирая скорость, и тело наливалось тяжестью. Вокруг сделался туман — он понял: проходим сквозь облака; жаркий огонь вспыхнул в глазах — понял: солнце. Солнце стало быстро уменьшаться, потухло, и на месте его одна за другой начали загораться звезды. Стремительно и неслышно вращаясь, небесные тела проносились мимо, кололи острыми иглами, испуская зеленый холод. Тело все больше наливалось свинцовой тяжестью, и Шмелев понял: земля не отпускает его от себя, потому что люди на земле еще стреляют друг в друга, он должен быть среди них — еще не пришло время улетать к звездам.

Бой утихал. На ледяное поле спустилась темнота. Джабаров подбежал к Шмелеву и лег рядом. Другая тень промелькнула в темноте, шлепнулась о лед.

— Сергей, Сергей, — в отчаянии кричал Обушенко.

— Не трогайте его, — сказал Джабаров. — Он отдыхает.

Шмелев лежал на спине, раскинув руки, с лицом, сведенным судорогой. Трясущимися руками Обушенко отстегнул флягу, начал лить водку в рот Шмелева. Жидкость тонкой струйкой пролилась по щеке. Шмелев сделал судорожное движение и проглотил водку. Лицо разгладилось, он задышал глубоко и ровно.

Он возвращался откуда-то издалека и уже не помнил, где был. Ему показалось, он летит и плавно опускается на лед, а моторы продолжают гудеть по-прежнему. Сквозь гуденье моторов донесся приглушенный шум боя. Он услышал тявканье пулеметов и понял, что вернулся на землю.

Обушенко стоял на коленях и тряс его за плечи. Шмелев удивился, увидев Обушенко, и спросил:

— Ты живой? — и снова закрыл глаза.

— Очнись, очнись, — кричал Обушенко.

— Где Клюев? — спросил Шмелев. — Он пойдет с нами. Скажи ему.

— Клюев убит. Плотников убит. Все убиты. Ты один остался. Очнись.

— Собери всех вместе. Скажи им — они пойдут с нами. Они должны пойти. Собери их.

— Сергей, Сергей, — кричал Обушенко, а зубы его сами собой стучали от страха.

— Он спит, — сказал Джабаров. — Не мешайте ему.

— Я сейчас, — внятно сказал Шмелев. — Я сейчас приду.

В зале погас свет, на экране зажглись слова: показывали специальный выпуск новостей. Оркестр играл марш, испанцы бежали в атаку на фалангистов. Они бежали по склону горы, сквозь редкий колючий вереск. Пули вспарывали скалу, белая пыль снежно поднималась вокруг бегущих, пот катился с них градом, музыка играла боевой марш — кинохроника была самая настоящая. Солдаты бежали, ложились за камнями, вскакивали, опять бежали через вереск. Одного, тонкого, чернявого, показали крупным планом, он бежал с оскаленным ртом и стрелял из винтовки, а потом лег на белые камни и больше не встал, потому что так могут лежать только мертвые. А я все ждал, когда же он поднимется: я тогда не знал еще, как должны лежать мертвые; он все еще лежал, и Наташа схватила в страхе мою руку, но его больше не показывали. Мы вышли из зала. На улице стоял дикий мороз, белые сугробы тянулись вдоль тротуара, и нам некуда было деться. Я купил билеты, и снова мы увидели, как он бежит, оскалив рот, падает и лежит. А нам было по восемнадцать и некуда было деться — мы в третий раз пошли целоваться в темный зал. Я поцеловал и опять увидел, как тот чернявый, который упал, снова бежит с оскаленным ртом, а потом падает мертвый. «Смотри, опять он бежит», — сказала она, прижимаясь ко мне и дрожа. А испанец опять бежал и падал мертвый, потом снова стрелял и снова мертвый, стреляет мертвый, бежит мертвый, опять встает и бежит — пока были деньги на билеты. Мы ушли из кино и больше не целовались, потому что стоял дикий мороз и сугробы лежали кругом. Мы не вспоминали о нем, но испанец шел с нами. Наташа вдруг прижалась ко мне и спросила: «Боже мой, что же будет? А вдруг это всерьез и надолго?» А я даже не поцеловал ее, чтобы успокоить, я не знал тогда, что можно любить в мороз, ненавидеть в мороз, убивать в мороз, целовать в мороз, — ведь замерзшая земля — все равно наша земля, и пока мы на ней, мы будем любить и ненавидеть.

Обушенко запрокинул голову и пил из фляги долгими глотками. Шмелев открыл глаза и снизу смотрел на Обушенко; ему казалось, будто у Обушенко нет головы, а руки сломаны.

— Оставь глоток, — сказал Шмелев.

У Обушенко тотчас появилась голова, руки встали на свое место. Шмелев сделал глоток и сел, поджав ноги. Ракеты поднимались, били пулеметы — на поле все было по-прежнему. Шмелев снял каску, шум в голове стал тише. Пуля ударила в каску сбоку, оставив глубокую вмятину как раз против виска. Обушенко подвинулся и тоже рассматривал каску. Шмелев насмотрелся вдоволь, надел каску, затянул ремешок на подбородке.

— Принимай команду, капитан, — сказал Обушенко.

— Кто из ротных у тебя остался?

— Ельников, третья рота. Давай объединяться в один батальон.

— Давай, — сказал Шмелев. — Все-таки я возьму этот распрекрасный берег. Назначаю тебя своим заместителем.

— Вместо кого?

— Вместо Плотникова, вместо Рязанцева, вместо Клюева — вместо всех. Будешь и по штабной, и по строевой, и по политической.

— Раздуваешь штаты? — Обушенко глухо засмеялся в темноте. — Здорово же тебя жахануло. Хана, думаю, полетел к звездам. Кто теперь надо мной командовать будет? — Он говорил и смеялся все громче, неестественным срывающимся смехом.

— Ты, я вижу, теперь доволен?

— Ой, Сергей. Ой, как я теперь доволен...

— Получил такую войну, о которой мечтал?

— Теперь мне хорошо: живу...

— Но берегись. Теперь я покомандую. — Шмелев тоже засмеялся, сначала несмело, а потом громко и отрывисто. — Я теперь тебе спуска не дам. Ты у меня побегаешь.

— Один тут захотел командовать, да голос сорвал.

— Где же он? Куда запропастился?

— В руку стукнуло. Даже в атаку подняться не успел.

— Жаль. Неплохой парень. Хоть и красавчик. — Шмелев натянул рукавицу, нащупал внутри холодный плоский предмет. Вытащил секундомер. Маленькая стрелка на внутреннем циферблате показывала, что прошло девятнадцать минут с того момента, как был включен секундомер.