Но несмотря ни на что, немцы не хотели уходить отсюда. Передний край противника ощетинился лесными завалами, надолбами, долговременными огневыми точками, опутался рядами колючей проволоки, ежами; предполье было обильно усеяно минами и волчьими ямами, за первой линией обороны шла вторая линия, а за второй — третья.

К тому же естественные препятствия: многочисленные реки, медленно текущие по низкой и плоской приозерной равнине, непроходимые болота и трясины надежно прикрывали немецкие войска от фланговых ударов наших войск.

И, наконец, озеро прикрывало врага еще надежнее, чем лесные завалы, болота и реки.

Позиционная война шла два года. Войска вели перестрелку, прощупывали друг друга ночными вылазками — словом, готовились к новым, ожесточенным битвам: наступал год военного перелома, и начиналось великое обратное движение войск, в ходе которого надо было снова забрать все то, что было отдано врагу прежде, — и снова обе стороны должны были расплачиваться за это обратное движение бесчисленным множеством человеческих жизней.

Сто двадцать вторая отдельная стрелковая бригада, которой командовал полковник Рясной, прошла большой суровый путь. Она принимала участие в ликвидации Демянского котла, в неудачном летнем наступлении на Большую Руссу, сильно пострадала в этих боях и после их окончания встала в оборону на берегу Елань-озера. Патрули день и ночь дежурили на берегу. Через каждые пятьсот-шестьсот метров были оборудованы огневые точки и наблюдательные пункты. По ночам патрули усиливались, чтобы схватить вражеских разведчиков или десантников, если они попытались бы проникнуть на советский берег. Солдаты исправно несли службу, а в свободное время писали письма, ловили в озере рыбу, загорали, пока было тепло, купались и не задумывались о том, что ждет их впереди: ведь на войне солдат не имеет права думать о смерти.

Батальон капитана Шмелева занимал участок берега протяженностью в двадцать километров; второй батальон, которым командовал майор Клюев, был левым соседом Шмелева.

Клюев плотно закрыл дверь, заглянул даже в замочную скважину и, убедившись, что никто не подслушивает, на цыпочках подошел к Сергею Шмелеву.

— Опять за старое? — с усмешкой спросил Шмелев.

— Щепетильное дело. — Клюев подошел к столу, вытащил из планшета карту, разгладил ее ладонями и сказал: — В случае чего...

— Не отвлекайся, выкладывай, — сказал Шмелев. Он ходил по избе, заложив руки за спину.

Клюев посмотрел на карту, провел по ней указательным пальцем и тяжело вздохнул.

— Вызывал? — спросил Шмелев.

— Сегодня третий раз, — сказал Клюев.

— Надо решать.

— А как, Сергей? Скажи — как?

— Что он говорил сегодня?

— Ругал. Ох, ругал. Ты, говорит, пособник врагу. Я, говорит, рассматриваю беременность на фронте как дезертирство, и ты способствовал этому дезертирству. Дал двадцать четыре часа на размышление.

— Ты все говори. Не скрывай от меня. Поздравил Катю?

— Она аттестат требует, нужны ей мои поздравления. И он — за нее. Пиши, говорит, заявление в финансовую часть, аттестат на пятьсот рублей. За одну ночь — пятьсот рубчиков отдай. А чей он — неизвестно.

— Не скромничай. Ты с ней полгода жил.

— Нерегулярно, клянусь тебе, нерегулярно. Какая тут жизнь, когда нас фрицы колошматили. Блиндажа даже отдельного не было. Помнишь, к тебе ходил? Вот сейчас бы пожить...

— Уже завел? — Шмелев остановился перед столом, с любопытством разглядывая Клюева.

— Нет, клянусь, нет. Он же у меня всех забрал. Сам знаешь.

— Третьего дня в медсанбат ездил. Зачем? Быстро!

— Уже доложили, да? Кашаров, сукин сын, доложил. Эх, Серега, скучный ты человек. Въедливый, в душу влезешь, однако скучный. Скучная у тебя жизнь, одинокая. А я люблю широту и разность натур. Они же сами ко мне льнут. Я — мужчина видный. Где тут моя вина?

— Вот что, Павел. Ты моего одиночества не трогай. Или уходи. Приехал советоваться — тогда слушай: будешь платить.

— Интересно — за что?

— Объяснить популярно?

— И после этого ты мне друг? — Клюев помолчал, вздыхая. — Я к тебе, как к другу, приехал. У меня же семья. Мать-старушка. У жены аттестат на восемьсот рублей, у матери — на четыреста. Я от Катьки свое семейное положение не скрывал. Она знала, на что идет.

— А ты, выходит, не знал? — Шмелев невесело усмехнулся. — У тебя же сын родился, продолжение твое на земле.

— Триста, — быстро сказал Клюев.

— Чего триста?

— Рублей. Хватит ей и триста.

— Ты же отец. Эх ты, отец. Как его назвали? Павловичем будет.

— Чего привязался? Ты ко мне лучше не привязывайся, не береди меня... Триста пятьдесят, больше не дам.

— А сколько он весит? Крепкий, наверное, малыш? Похож?

— Сергей, умоляю тебя. Четыреста. Больше не могу. Никак. — Клюев провел ладонью поперек горла. — Жене — восемьсот, матери и ей — по четыреста. Больше никак не могу. Клянусь!..

В избу вошел старший лейтенант Плотников. Клюев быстро положил руки на стол, склонился над картой и забубнил скороговоркой:

— В условиях нашей лесисто-болотистой местности маневренная война сильно затруднена. Поэтому мы вынуждены действовать мелкими группами или идти в лоб, что приводит к излишним жертвам. Поэтому я предлагаю форсировать Елань-озеро и нанести внезапный фланговый удар по противнику в районе... — Клюев поводил по карте пальцем и сказал наобум: — в районе Устрикова.

— Воюете на карандашах? — сказал Плотников. — До Устрикова, между прочим, двадцать семь километров. Советую брать ближе.

— Отставить маскировку, — сказал Шмелев.

Клюев умоляюще сложил руки:

— Сергей, прошу тебя. Я же серьезно говорю. Устриково — самое подходящее место...

— Старший лейтенант Плотников, доложите майору, о чем мы с ним сейчас говорили.

На Клюева было жалко смотреть,

— Серега, умоляю, — повторил он, прижимая руки к груди.

Четким шагом Плотников подошел к столу и отдал честь Клюеву.

— Разрешите доложить? Поздравляю вас, товарищ майор, с рождением сына.

— Шпионил? Подслушивал? В скважину подглядывал? — Клюев был красным от стыда и размахивал руками.

— Никак нет, товарищ майор, — спокойно сказал Плотников. — Про письмо мы еще вчера знали. А что полковник вас вызывает — еще утром. Беспроволочная связь работает. Честно говорю.

— У, мародеры, — Клюев выругался. — Черт с вами, едем на маяк. Выпьем за новорожденного.

— Товарищ майор, разрешите доложить. Обушенко вернулся из госпиталя.

Клюев вскочил:

— Где он?

— На маяке.

— Едем! Я ему сейчас дам по первое число. Только просьба, ребята, — чтобы дальше не расходилось. Прошу от сердца.

— О таких вещах не просят, — сказал Шмелев.

— Ладно, сократи свои нотации, — говорил Клюев. — Я ему сейчас покажу, как прибывать без доклада. Я ему покажу...

Старший лейтенант Григорий Обушенко устроил на маяке гулянье по случаю возвращения из госпиталя. На столе стояли мятые алюминиевые кружки, два закопченных котелка с водой, лежали два круга колбасы, толстый кусок белого сала, буханка хлеба. Войновскии резал сало финкой.

Разговор шел о генералах.

— Пейте, ребята, у меня этого добра сколько угодно. — Обушенко отстегнул от пояса флягу и протянул ее над столом Комягину.

— Мне на дежурство скоро, — сказал Комягин, но флягу взял и налил в кружку сначала из фляги, а потом воды из котелка.

— Вот и я говорю. Ты слушай, лейтенант, я тебе говорю. Ты — новенький и должен знать. Наш полковник не простой — из генералов. В сорок первом попал в окружение. Он тогда дивизией командовал и генерал-майора имел. Дивизию, известное дело, разбили, одни ошметки остались. Полтора месяца по лесам шатались, потом вышли. И надо же, прямо на штаб фронта вышли. И у блиндажа маршал стоит. Рясной, как был, докладывает: «Товарищ маршал, генерал-майор Рясной вышел из окружения». А сам в лаптях, в гимнастерке без звезд — сам понимаешь, с того света пришли. Маршал выслушал доклад и говорит: «Идите, майор Рясной». Вот такая история. Офицеры рассмеялись.