Снаряд завыл протяжно, хрипло. Земля качнулась, ушла из-под ног. Воздух жарко ударил в уши. Потом земля снова вернулась, грохот отодвинулся от блиндажа. Никто не сказал ни слова. Телефонист, сидевший в углу, заговорил:

— Резеда, Резеда, где же ты? — он твердил это как заклинание, и голос слабел с каждым разом. Потом он замолчал, посмотрел на товарища; тот молча, с каменным лицом надел каску, взял катушку с проводом и вышел из блиндажа. Пыльный свет, грохот прорвались в дверь, ударили в барабанные перепонки. Солдаты глазами проводили телефониста, кто-то судорожно вздохнул, выругался.

А грохот то надвигался, то отходил, то волнами прокатывался поверху. К разрывам, к вою прибавился рев моторов. Тяжкие удары сотрясли землю, повторились в ее глубине.

Прошло много времени. Дверь снова распахнулась, связист с катушкой вошел в блиндаж. Лицо у него было серое, пыльное, цвета дыма. Глаза ничего не видели. Солдаты удивленно посмотрели на связиста, будто он пришел с того света, а потом снова подняли глаза к потолку.

— Резеда, слышу тебя хорошо, — сказал телефонист в углу. — Порядочек.

Еще дальше на запад, в тридцати километрах от Устрикова находился штаб командира немецкого корпуса. В просторном кабинете, на двери которого сохранилась табличка: «9 «Б» класс», сидел за столом генерал-лейтенант Буль. Грохот далекой канонады Буль слушал с досадой и раздражением. Перед ним лежала на столе карта. Буль прочертил на ней резкую красную стрелу, и это несколько успокоило его. Еще одна стрела — и лицо Буля совсем разгладилось.

В кабинет вошли три генерала: командующий артиллерией, начальник авиации и командир пехотной дивизии. Буль резко сдвинул карту и встал перед генералами. Он был костлявым и плоским, с раздавленным широким тазом и грудью, на которой висел складками мундир с орденами.

— Господа, я хотел бы доложить обстановку, — заговорил Буль скрипучим голосом. — Уже семь часов дорога находится у русских. Я имею только один вопрос: почему вы до сих пор не взяли ее обратно? Почему вы не сумели забрать этот паршивый кусок берега, который насквозь простреливается пулеметами? Вы просто не захотели взять его. Где дорога? Как я буду снабжать армию? По воздуху? Или кругом? Чему вы улыбаетесь, Крамер? Или это не ваши солдаты удирали из Устрикова в одном нижнем белье? Доложите, когда вы возьмете дорогу?

— Господин генерал, русские прикрываются мертвыми. Они заставляют нас стрелять в мертвых, а потом как ни в чем не бывало выходят из укрытий.

— Что за чепуха? — возмутился Буль. — Вы слышите этот концерт? — Он указал рукой в окно, где слышался гул канонады. — Там не осталось ни одного живого. Вам нужно только дойти до деревни и взять обратно забытые штаны. Даю вам еще три часа. Идите, господа, вас ждет начальник штаба. Генерал Крамер задержится на одну минуту.

Генералы отдали честь и вышли. Крамер продолжал стоять неподвижно.

— Где капитан Хуммель? — спросил Буль.

— Капитан Хуммель ждет в приемной.

— Вы уверены в нем?

— Мой генерал, — ответил Крамер, — я готов поручиться за капитана Хуммеля собственной головой. Это мой лучший офицер. Прекрасный офицер.

— Тогда пусть войдет. — Буль опустился на стул и принялся разглядывать карту. Железные кресты на мундире тихонько позванивали.

Капитан Хуммель отдал приветствие и застыл перед столом.

— Слушайте, капитан, — сказал Буль. — Ваш генерал сообщил мне, что вы прекрасный офицер. Я вызвал вас, чтобы лично поставить задание, от которого будет зависеть не только одна ваша жизнь. Смотрите сюда, капитан. — Буль приподнял лист бумаги, который прикрывал карту Елань-озера. Жирная красная стрела пересекала голубую поверхность озера и вонзалась в берег прямо против Устрикова.

— Мне все ясно, — сказал капитан Хуммель, твердо глядя на генерала. — Мой батальон уже сосредоточен в устье Шелони и готов к маршу.

— Запомните, капитан, — проговорил Буль. — От вас будет зависеть судьба армии. Я хочу, чтобы вы хорошо поняли это. Если они не хотят оставить берег, закопайте их там. Сделайте им райскую жизнь, капитан.

— Хорошо живешь. — Капитан Мартынов оторвался от карты и оглядел блиндаж. — Все понятно, отсиживаешься.

— Пришел бы засветло, послушал бы, как мы тут хорошо живем...

— А тишина-то какая, — продолжал Мартынов. — Как на даче. Конечно, ты теперь отсиживаться будешь, а я должен твои грехи замаливать.

Шмелев почувствовал себя неловко под пристальным взглядом Мартынова и виноватым за то, что он отсиживается в блиндаже, а Мартынов скоро уйдет отсюда.

— Понимаешь, — Шмелев развел руками, — передышка.

— Какая по счету?

Передышка была недолгой, и она была последней. Впрочем, на войне каждая передышка может оказаться последней, и каждая пуля — последней пулей, и каждый вздох — последним вздохом. Но думать так на войне нельзя, иначе воевать было бы просто невозможно.

— Понимаешь, капитан, — говорил Шмелев, — оборона у них оказалась крепкая. Мы на льду, а они в земле. У них блиндажи, да еще с рельсами. Даже самолеты не могли их достать в этих блиндажах, а мы бились как рыба об лед. Одиннадцать раз поднимались...

— Зато теперь у тебя благодать. Теперь у тебя никаких забот.

Снаружи не доносилось ни одного звука. Впрочем, пока это обстоятельство не вызывало особых тревог у Шмелева, хотя он то и дело ловил себя на том, что слушает эту напряженную тишину.

— Воевали культурненько. — Мартынов снова оглядел блиндаж. — Это они умеют, сволочи.

Они сидели в блиндаже майора Шнабеля. Над столом горела яркая лампочка, питавшаяся от аккумулятора. Ящики письменного стола были раскрыты и выпотрошены. На полу валялись мятая бумага, гильзы, немецкие ордена. За ширмой виднелись две кровати, покрытые коричневыми одеялами. У ширмы лежал на боку ночной горшок, выметенный из-под кровати. На стене тикали ходики; гиря опустилась и свисала чуть ли не до пола. Картинки на стенах были дорисованы в разных местах красным карандашом. Портрет Гитлера Джабаров сорвал, чтобы растопить печку.

— Умеют, сволочи. С теплой уборной. — Мартынов усмехнулся и посмотрел на ночной горшок.

— Тоже с рельсами, — сказал Шмелев, задвигая ногой горшок под кровать. Он стоял босиком, в стеганых штанах, в гимнастерке без пояса. Валенки сушились у печки. Мартынов был в свежем маскировочном халате, на поясе — гранаты и пистолет. Только шапку он снял и откинул капюшон халата за спину. Автомат лежал на кровати.

— Четыре наката бревен и рельсы, — сказал Джабаров.

— Тогда все ясно. Из такого блиндажа тебя теперь век не выкурить. А мне твою кашу расхлебывать. Постой, постой. — Мартынов нахмурился и уставился в потолок. — Какие рельсы? Откуда? Ты что городишь? — Он строго посмотрел на Джабарова, возившегося у печки.

— Даже думать об этом боюсь, — подтвердил Шмелев. — Почти половина всех блиндажей на берегу усилена рельсами. После второго наката — слой рельсов. Крепость необычайная. Немцы весь день долбили и разбили только один блиндаж. А ведь им все координаты известны...

— Интересно. Весьма. Откуда они их взяли?.. — Мартынов посмотрел на Шмелева и усмехнулся: — Вот видишь, какой ты добрый хозяин: еще одну загадку мне загадал. Ну что ж, Мартынову не привыкать. Мартынов для того и существует, чтобы клубки распутывать да чужие грехи замаливать. Нечего сказать — кашу заварил. Специально для Мартынова.

— Я хозяин добрый, — согласился Шмелев, доставая бутылку. — Еще кое-чем угощу.

— Освоил? Со мной осторожней. А то раскисну тут, и мне уходить отсюда не захочется. Вот валенки сниму, как ты, и разлягусь на кровати. — Мартынов резко повернулся к столу: — Повторим? Для верности.

Они склонились над картой, расстеленной на столе. Мартынов вел карандашом по карте и приговаривал: «Здесь, здесь, потом сюда, выходим к речке — и сюда». Карандаш дошел до того места, где извилистая голубая линия Псижи пересекалась с прямой черной линией железной дороги — там, у моста, был разъезд. Мартынов перечеркнул мост крестом, карандаш сломался. Грифель отскочил в сторону и скатился на пол. — У, черт, — выругался Мартынов.