— Сорок пять минут, — ответил Рясной.

— Не так уж много. Я дал бы вдвое больше.

— Игорь Владимирович, когда вы начинаете? — неожиданно спросил Рясной.

— Что вы имеете в виду?

— Игорь Владимирович, не надо играть в прятки. Я все знаю. Не знаю только, когда и где.

— А сколько — знаете?

— Вдвое больше. Следовательно, полтора часа.

— Виктор Алексеевич, идите ко мне в штаб. Не понимаю, почему вы упрямитесь. Если операция пройдет удачно, представим вас на генерала.

— Мне уже поздно.

— Никогда не поздно стать генералом.

— Мне стало бы легче, — продолжал Рясной, — если бы я был там, особенно сейчас, когда немцы пошли в контратаку. Если я не смог доказать вам, что батальоны нуждаются в подкреплении, значит — я сам должен был пойти туда.

— Будьте благодарны мне хотя бы за то, что я не приказал отправить вас в медсанбат, а вместо этого сижу и уговариваю. — Командующий взял было бумагу, но потом снова повернулся, посмотрел на Рясного: — Скажите, Виктор Алексеевич, вы подписали бы приказ на операцию «Лед», если бы были моим начальником штаба?

— Наверное, да. И мне остается только пожалеть, что я не ваш начальник штаба. — Рясной посмотрел на часы.

— Сколько молчат? — спросил командующий.

— Четыре минуты.

— Будем надеяться, что они успели закопаться.

— Больше надеяться не на что.

Командующий ничего не ответил, подвинул папку с документами и зашелестел бумагой.

Сорок пять минут на том берегу все рвалось и грохотало — на десятки километров окрест расходился смертоносный грохот. Потом он оборвался. Немецкие цепи пошли в атаку, бой стал глуше, ближе к смерти. На четыре минуты ближе к смерти. А на этом берегу все спокойно: так же шелестит бумага, сизый дымок вьется от папиросы. Лишь сердце старого полковника болит за своих солдат — там стало вдруг тихо, а ведь на войне быть не должно тишины.

Командующий извлек из папки пакет, сломал сургучные печати.

— Важная птица был этот немец, — сказал он. — Личный посланник фельдмаршала.

— Вы полагаете, все это из-за него?

— Судите сами. В девять утра он должен был прибыть в штаб корпуса, к генералу Булю. И почти в это же время перерезали шоссе. Посланник не прибыл в штаб. Не надо быть даже немцем, чтобы сопоставить два этих факта. И Буль привел в движение все силы. Меньше чем за два часа немцы сумели повернуть всю артиллерию, нацелили стратегическую авиацию. Надо было крепко досадить Булю, чтобы он так зашевелился. Возможно, он рассчитывает получить обратно свой портфель? Смотрите. — Командующий выхватил из пакета лист бумаги. — Перед нами появился еще один немец — генерал Фриснер. Что бы это значило? Фриснер, Фриснер... Что-то знакомое.

— В сорок первом, — сказал Рясной, — Фриснер действовал под Смоленском.

— Генерал Прорыв. Вспоминаю. Ему приказано возглавить командование особой опергруппой, создаваемой на стыке немецких армий с целью предотвращения возможного прорыва русских. Они ждут нашего наступления и не знают — где. Тем хуже для них. Смотрите, боже мой. — Игорь Владимирович схватился за голову. — Указаны все танкоопасные места и направления возможных контрударов. Корпус Буля должен быть готов к перегруппировке. Это феноменально. Кто захватил этот портфель?

Полковник Рясной смотрел на часы и ничего не ответил. Командующий снял часы с руки и положил их перед собой.

— Девять минут. Еще есть время. Вы не знаете, кто это сделал? — Игорь Владимирович похлопал ладонью по портфелю.

— Капитан Шмелев и его ординарец. Они вдвоем подбили машину и уничтожили четырех немцев.

— При чем тут немцы? Этот портфель стоит батальона. Евгений! — крикнул Игорь Владимирович. Дверь тотчас распахнулась, и на пороге появился капитан с белокурыми бакенбардами.

— Заготовьте наградной. Представить командира батальона капитана Шмелева к ордену Александра Невского. Ординарца Шмелева — узнайте его фамилию — к ордену Славы. Майора Клюева — также к ордену Александра Невского.

— Майор Клюев погиб, — сказал Рясной.

— Убит или ранен?

— Убит на льду. Во время атаки. В портфеле лежат его документы.

— Запишите. Майор Клюев награждается посмертно орденом Ленина. Подадим представление в штаб фронта.

Адъютант склонил голову и вышел, плотно прикрыв дверь.

— Одиннадцать, — сказал командующий. — Пора бы...

— Двенадцать, — сказал Рясной. — Еще три минуты, и если ничего не будет, значит — их сбросили на лед.

— Я доложил о захвате берега в Ставку. Надеюсь, вы понимаете, что это значит?

Рясной ничего не ответил и устало закрыл глаза. Дверь раскрылась. Адъютант торопливо пересек комнату, положил перед командующим листок бумаги.

— Телефонограмма. Из штаба фронта.

— Вы слышите? — вскрикнул Рясной. Адъютант удивленно посмотрел на него, пожал плечами и вышел. А Рясной лежал, закрыв глаза, и слушал: кровать под ним едва ощутимо вздрогнула. Потом еще. Еще. Отзвук далекого разрыва прокатился над озером, проник в дом. Разрывы быстро нарастали, слились в сплошной гул, заполнили избу — пол, окна, стены задрожали частой мелкой дрожью. Стекло в окне задребезжало тонко и надоедливо.

Рясной бессильно перевалился на спину и раскинул руки.

— Ну вот, — сказал командующий, — теперь и поясница болеть не будет.

— Крепко схватило, — сказал Рясной, кладя руку на сердце. — Чуть-чуть концы не отдал.

Взгляды их встретились, и оба тотчас отвели глаза — каждый увидел радость в глазах другого. Командующий закрыл папку с документами, погладил портфель ладонью.

— Замечательный портфель, — сказал он, слушая далекий гул на том берегу и пытаясь скрыть радость.

— Чертова война, — пробормотал Рясной.

— Не может быть! — Командующий пробежал телефонограмму, резко встал, заходил по избе. Он потирал руки и уже не скрывал радости. Увидел стаканы, улыбнулся, подошел к столу, налил вина.

— Ваше здоровье, полковник. За это стоит выпить. Пришла новая дивизия, свежая, нетронутая, прямо с формировки. Девять тысяч штыков. Прямо с Урала.

— Чья? — спросил Рясной.

— Генерала Горелова.

— Не слыхал.

Командующий сделал глоток, почмокал губами, пробуя вкус вина.

— Замечательно. Девять тысяч штыков. Это значит, что я пройду лишние двадцать километров.

— Вспомним о батальонах, Игорь Владимирович. Надо послать им подкрепление.

— Нет, — ответил командующий и поставил стакан. — Они уже закопались. Если они выдержали первый натиск, значит — выдержат еще. Они будут держать шоссе еще двое суток, а после этого я дам приказ на отход. Передайте капитану Шмелеву, что он награжден орденом Александра Невского.

— Какой смысл удерживать эту дорогу, если у противника есть другая.

— Вы забегаете вперед, полковник. Железную дорогу я беру на себя. Я поручу ее капитану Мартынову — знаете такого?

— Слышал.

— Отдаю вам лучшего сапера, хотя он был бы весьма кстати для завтрашней работы. Мартынов сделает все, что требуется. Сделает ровно на двое суток, пока я буду обрабатывать этого Фриснера. — Командующий показал глазами на портфель. — Продержаться двое суток — вот все, что мне надо от них. Совсем немного. Они неплохо начали. Пусть продолжают в том же духе.

Гул над озером стоял ровный, далекий. Он не слабел, не усиливался, а растекался однообразно и глухо, будто ему не было ни конца, ни начала.

В тридцати километрах на запад от маяка и избушки, стоявшей у его подножия, в центре этого грохота солдаты сидели в блиндаже с неподвижными бескровными лицами, подняв глаза к потолку; казалось, они молятся: солдаты слушали, как падают и рвутся снаряды. Так сидели они много часов — время остановилось, вся вселенная сгустилась до предела в низком тесном блиндаже, не оставив солдатам ничего, кроме грохота, бушевавшего кругом.

Окошко под потолком было давно засыпано взрывом, и свет мира перестал светить для них. Огонь плошки, прыгавшей на столе, освещал солдатские лица. Желтый свет пробегал по стенам, дрожал, скакал, будто его рвали на части. Бревна перекрытий вздрагивали при каждом близком разрыве, земля и древесный прах сыпались сверху, и это было все, что отделяло их от мира, было их защитой. Солдаты сжимались, стараясь занять как можно меньше места, и, не отрываясь, глядели в потолок.