Ездовой бессвязно оправдывался. Правая пристяжная громко заржала, начала рваться из постромок.

— Чует что-то, — сказал ездовой.

Задние сани наехали и остановились. Лошади жадно мотали головами.

— Я пошел в разведку, — сурово сказал старшина. — Смотри тут.

Старшина прыгнул на лед, зашагал в темноту. Пройдя метров двадцать, он оглянулся: лошадей не было видно. Старшине стало страшно. Он сделал еще несколько шагов, то и дело оглядываясь по сторонам, и остановился. Впереди темнели на льду неподвижные распластанные фигуры. Затаив дыхание, старшина осмотрелся. Чуть в стороне виднелась широкая воронка, затянутая льдом. Старшина всматривался в фигуры, распластанные на льду, и ему начало казаться, будто они шевелятся. Старшина подхватил полы тулупа, побежал назад.

Ездовые столпились у передних саней.

— Как раз медсанрота тут стояла, — бодро сказал старшина. — Полынья на льду. И мертвые там лежат. Не успели собрать.

— Вот я и говорю, — сказал ездовой, — кровь почуяла.

— Сколько народу на льду положили — страсть.

— Может, заберем их с собой. Все-таки братья наши. В земле похороним, по-человечески.

— Отставить разговоры, — скомандовал старшина. — По коням.

Первые сани повернули влево, проехали мимо черных теней на льду. Следом повернули вторые, третьи. И верно, скоро старшина Кашаров увидел под ногами дорогу, лошади побежали быстрей. На берегу одна за другой зажглись две ракеты.

Цокот лошадей и скрип полозьев замер в отдалении. Черные тени на льду зашевелились. У одной тени задвигалась нога, у другой приподнялся зад. Глухой картавый голос произнес:

— Vorwärts! Marsch![9]

— Beinahe hätte ich ihn erschossen[10].

— Ruhig, Paul, vorwärts[11].

Черные тени на льду дружно задвигались, поднялись и, негромко лязгая железом, скрипя по снегу, пошли туда, куда поехали сани. За первой цепью двигалась вторая. Немцы несли с собой пулеметы, катили по льду небольшие длинноствольные пушки. Немцы шли к берегу, и им оставалось еще около часа ходу.

Лейтенант Войновский давно проснулся и лежал на нарах, не двигаясь, слушая, что происходит в блиндаже. Голова трещала, во рту пересохло, но он боялся пошевелиться и тем более попросить воды. «Как стыдно, — думал он, — боже мой, как стыдно. На столе лампа и кругом тихо. Наверное, сейчас ночь, а ведь тогда было утро, мы только что пришли на берег. Я напился в разгар боевых действий, как это стыдно». Он вспомнил склад, капитана Шмелева и как он говорил: «от чистого сердца». Вдруг он вспомнил, что получил пять суток ареста. «Наверно, я под арестом, — подумал он, — и часовые охраняют меня, как это ужасно».

Солдаты негромко переговаривались у дверей, голоса их были незнакомы Войновскому. Он приоткрыл глаза и увидел связиста, сидевшего у телефона. Рядом расположились кружком солдаты. Связист рассказывал вечную солдатскую историю о том, как он вышел из блиндажа под бомбежку и едва успел отбежать пять шагов, снаряд угодил прямо в блиндаж и убил всех, кто был там. «А я на открытом — и живой остался», — восторженно говорил связист, и чувствовалось, что это воспоминание и теперь доставляет ему огромную радость.

Громко хлопнула дверь, волна холодного воздуха дошла до угла, где лежал Войновский. Вошедшие громко затопали ногами.

— Смена пришла! — крикнул Маслюк.

— Насилу выстояли, — сказал Шестаков.

Войновский обрадовался, услышав знакомые голоса, но в ту же минуту вспомнил, что с ним, и глухо застонал от стыда и боли.

— Никак, проснулся? — спросил Шестаков.

— Спит, как малое дитя, — ответил связист.

— Крепко его укачало, — сказал Шестаков. — Непривычный еще для такого дела.

Войновский затаенно молчал. Несколько солдат оделись и вышли из блиндажа. Дверь хлопнула, холод снова окатил Войновского.

— Спасибо фрицам, — сказал Шестаков. — Блиндаж с рельсами для нас построили. Если бы не такой блиндаж, лежать бы нам в земле сырой.

— Интересно, братцы, откуда у них рельсы взялись? — спросил связист.

— Известное дело, от железной дороги. Она тут рядом проходит за лесом. У дороги всегда рельсы есть.

Никто не ответил Шестакову. Стало тихо. Маслюк возился у пулемета, набивая ленту, и было слышно, как постукивают патроны.

— У каждого солдата свое место, — сказал Шестаков, садясь на нары, — одеяльце с номерком. Вишь, номерок пришит, чтобы не перепутать — Ганс ты или Фриц. И нары березовые. Специально из березы сделали, чтобы вши не заводились. Культурная нация. С горшками воюют. Приближают войну к нормальной жизни, только это неправильно.

— Ложись лучше, — сказал Маслюк.

— Все равно уж, — печально сказал Шестаков. — Нам ту дорогу, говорят, брать надо. А мы не возьмем.

— Почему же?

— Не дойдем. Все здесь поляжем.

— Туда подрывники пошли, — сказал связист. — Специальный отряд из штаба армии. Будут мост подрывать на той дороге, у разъезда.

— Никто не дойдет. — Шестаков тяжко вздохнул.

Войновский неожиданно сел на нарах и сделал грозное лицо:

— Шестаков, почему вы ведете пораженческие разговоры? Приказываю немедленно замолчать.

Шестаков быстро встал и пошел к Войновскому, оглядываясь по сторонам. В руках у него была фляга.

— Проснулись, товарищ лейтенант? Желаете опохмелиться?

— Подай воды.

Шестаков зачерпнул котелком из ведра. Войновский долго пил, не отрываясь, потом зачерпнул сам и выпил еще полкотелка.

— Легче? — спросил Шестаков.

— Чтобы я больше не слышал подобных разговоров. Ясно? — Войновский отяжелел и часто дышал.

Шестаков посмотрел на Войновского долгим печальным взглядом. Глаза у него запали, лицо было усталым, в резких морщинах.

— А мне ведь все равно. Я ведь про себя говорю. — Он взял с нар котелок и вышел из блиндажа. Маслюк проводил его взглядом и покачал головой.

— О смерти задумался. — Маслюк взял с нар мешок и снова подошел к широкой бревенчатой тумбе, на которой был установлен станковый пулемет. На бревнах Маслюк расстелил чистое холщовое полотенце и принялся разбирать замок пулемета, протирая белые матовые части ветошью и раскладывая их на полотенце. На концах полотенца были вышиты большие красные петухи.

— Трофей? — спросил Войновский, подходя к пулемету. Солдаты спали на нарах. Связист тоже дремал в углу.

Маслюк обернулся, с неприязнью посмотрел на Войновского.

— Это мое полотенце, — неожиданно зло сказал он. — Не трогайте его.

— В чем дело, Маслюк? Мне так тяжело сейчас. Зачем вы сердитесь на меня?

Плечи Маслюка часто задрожали, он опустил голову, пряча глаза от Войновского.

— У вас тоже горе? Расскажите мне.

— Покоя мне нет, товарищ лейтенант, — Маслюк поднял голову, глаза у него были мокрые. — Зашел во фрицевскую избу — все там мое. Стулья будто мои стоят, со звездами на спинках, рубашки мои шелковые в шифоньере лежат, патефон мой в углу стоит, Коломенского завода. Полотенце висит, петухами вышитое. Ну точь мое полотенце, из моего дома взятое. Жена на базаре купила, как раз перед началом. И вывернуло меня всего — дом мой ограбили и порушили, семью мою сожгли, добром моим кровным услаждались. На каком огне их за это жечь надо?

— Да-да, — поспешно говорил Войновский. — Я понимаю вас. Мне тоже очень тяжело, я понимаю... Мы будем мстить им за все, будем мстить, правда?

Маслюк всхлипнул и ничего не ответил. Собрал замок, поставил его на место, аккуратно свернул полотенце, положил в мешок. Потом вставил ленту с патронами в пулемет, протащил ленту через замок. Патрон выскочил вверх, вертясь и описывая дугу, и упал на пол. Маслюк припал к пулемету и пустил короткую очередь. Войновский заглянул в узкую щель амбразуры и увидел там бездонную черную глубину озера. Из амбразуры тянуло холодом.

— Отдыхайте пока. Я пойду посты проверю. — Войновский нашел на нарах шапку, взял автомат, ракетницу и вышел.