В это утро Любарский, идя на работу, встретил Дусю Климова у проходной; тот его дожидался и был малость выпивши. «Варик, меня выгоняют. И знаешь за что? За происшествие в небе галактик – помнишь, мы толковали…» И рассказал все.

Потом Любарский не однажды с большим стыдом вспоминал, что и он принял эту сверхновость как блажь подвыпившего коллеги-неудачника. Он, человек НПВ-мира, наблюдающий Меняющуюся Вселенную!.. Во-первых (что тоже было стыдно), он смотрел на своего коллегу с сочувственным превосходством: он хоть и экс-доцент, но явно более удачлив, его никто не выгоняет; во-вторых, голова Варфоломея Дормидонтовича была полностью занята проблемами различения и понимания, что есть что в МВ. И главное: они же такого там не наблюдали – и уж тем более не ждали подобного в Большой Вселенной!

Да, он и его коллеги могут внедряться в кабине ГиМ – своими техническими ухищрениями и усилиями – в Меняющуюся Вселенную: малые существа с малыми, соразмерными им устройствами; пусть и глубоко, на физические килопарсеки, даже, может быть, мега… кто их мерил?! Но чтобы так вела себя галактика о трехстах миллиардах звезд – ну чушь же собачья! Что-то здесь Дусик напутал.

Тем не менее Варфоломей Дормидонтович поступил по-товарищески и в духе НПВ (кое, напомню, обязывает к быстрым решениям):

– Афанасьич, давай к нам. Считай, что ты уже на работе – и куда более интересной. Через пару дней думать о них забудешь. – (Он не уточнил, что имел в виду: гонителей из университета или призраки галактик.) – Нам таких надо.

Провел Климова через проходную, потом по зоне… и Дусик был готов. К арке Варфоломей Дормидонтович вел его, глазеющего во все стороны с раскрытым ртом, за руку. И в башне, при выходе на спираль или балконы – для обозрения НПВ-пейзажей и Шара, – рот у него закрывался для движения губ, чтобы произнести: «Ну и ну!.. Вот это да!.. Распротакую мать!..» и иные междометия.

Любарский поднял его лифтом на сто сорок четвертый уровень, к себе в номер, напоил кофе, дал отдохнуть – и сходу, третьим, в компании с Васюком (который сразу почуял в Дусике своего), взял в очередной подъем в МВ, в кабину ГиМ. Конечно же, от увиденного там Климов совершенно ошалел.

…Но и потом он все-таки не раз заводил речь: мол, раз здесь они (галактики) гуляют так, то и там (в Большой Вселенной) могут так… Красноречием он не блистал, настырностью тоже. Варфоломей же Дормидонтович уклонялся от обсуждения темы. Другие – тем более.

А фантом М31 продолжал плыть в небе галактик.

Мы подступаем к самым драматическим дням в истории института. К общей, что ли, интеллектуальной растерянности и разброду в мыслях прибавилось и то, что поведение людей стало меняться. Непредсказуемо.

Вот и сейчас Валерьян Вениаминович вышагивал в своем кабинете вдоль длинного стола, размышляя: что происходит с Корневым? С ним что-то делалось… Собственно, со всеми ими что-то делалось, не могло не делаться. Познание мира, познание Меняющейся Вселенной стало общей индивидуальностью; эта индивидуальность не ладила, а то и боролась с личностью каждого – с обычным, земным, человеческим – с переменным успехом. С Люсей Малютой, например, дважды после подъема в МВ от совершенно пустячных причин происходили истерики – с хохотом, переходящим в рыдания, с бросаньем предметов. Ее отпаивали коньяком и валерьянкой. Валерьян Вениаминович официально запретил ей подъемы.

Александр Иванович был более сильной личностью – и дурил он по-своему, по-корневски. Валерьяну Вениаминовичу со всех сторон жаловались, что он манкирует обязанностями, отказывается вникать даже в те проблемы башни, которые без главного инженера никто решить не в силах; спихивает все на референта Валю (ныне свежезащитившегося кандидата технических наук Валентина Осиповича Синицу), а то и вовсе ставит на бумагах хулиганскую резолюцию: «ДС»[2], насчет которой с ним уже был серьезный разговор.

Изменилось и его отношение к людям. Раньше Александру Ивановичу нравилось свойской шуткой, репликой, остротой расположить человека к себе; а теперь он, похоже, находил удовольствие в обратном: уязвить, обидеть, оттолкнуть. Только за последние дни он:

– охарактеризовал Б. Б. Мендельзона (в присутствии Б. Б. Мендельзона) как «человека-заблуждение» – в том смысле, что его титул «кандидат физико-математических наук» физики понимают так, что он хороший математик, а математики – что он хороший физик; у ошеломленного Бор Борыча выпала из уст сигара;

– оскорбил Ястребова, свою правую руку по всяческой механике; и человек, который еще мог и хотел работать, ушел на пенсию;

– сказал на НТС Адольфу Карловичу Гутенмахеру, распекая того за косность в решении строительных задач в НПВ, что правильная его фамилия не Гутенмахер, а Гутеннеммершлехтенмахер – то есть не «хорошо делающий», а «хорошо берущий и плохо делающий»… и почтенный академик архитектуры третий день носа не кажет в Шар: то ли захворал от огорчения, то ли, по примеру Зискинда, оформляет куда-то свой перевод; оно, правда, потеря не из больших – но скандально!

В этих выходках наличествовал прежний корневский артистизм, институтские доброхоты разнесли высказывания о Мендельзоне и Гутенмахере по этажам и отделам. Но было и другое: Александр Иванович будто вымещал на людях какую-то свою обиду.

А его подъемы к ядру без напарника, без страховки и работа там в запредельных полевых режимах! Ведь сам первый поддержал, что эти режимы только для автомата, первый подписал обязательство не использовать их вручную – и… куда ж это годится?

Пец последние дни искал возможность крепко поговорить с Корневым обо всем с глазу на глаз, да не получалось: то разминулись, то развели дела-неотложки. А сегодня, хотя шла вторая половина дня, главный инженер еще не появился и даже, что совсем было из ряда вон, не дал знать: где находится, до каких пор задержится, как с ним связаться. И такое он позволял себе не впервой. Видели его утром сотрудники, спеша на работу: брел по набережной с рассеянным видом, руки в карманы. Все это было странно.

На Валерьяна Вениаминовича менее, чем на других, повлияла Меняющаяся Вселенная, – скорее всего, потому, что он меньше в нее вникал и внедрялся. Некогда было. Он добросовестно тащил воз институтских проблем, воз, в который все больше подкладывалось, тащил без расчета на награды, признательность общества и личное удовлетворение, а просто: к тому приставлен. При этом он всюду, где только возможно, старался гнуть свою линию. Пец и сам затруднился бы выразить ее внятными словами; скорее всего, это были все те же изначальные, от характера и опыта жизни, стремления не поработиться (делами, обстоятельствами, отношениями, влияниями) и разобраться. Во всем. Чем глубже, тем лучше. Не поработиться, чтобы лучше, обширней, беспристрастней разобраться. А разобраться – чтобы благодаря знанию при новом натиске дел, людей и обстоятельств выстоять, не поработиться, не попасть впросак.

…Хорошей отдушиной в этом оказался тот помянутый в разговоре за чаем с Любарским «пецарий» – комната на сто двадцать втором уровне. Сюда он удалялся сначала просто для отдыха и уединенных размышлений, затем и для увлекательного дела: развивать свою теорию. Ту, что его вознесла, вывела в членкоры и директора… а он в «благодарность» за сие ее забросил – ради текучки. Притащил из дому те бумаги, просмотрел, вник заново – и почувствовал себя человеком. Забрасывать-то нужно было не это, не идеи свои.