Вспышка света в глазах, но вместо грохота – боль в черепе. Это было не внешнее: удар, как и в Шаре, пришел изнутри. Все сверхчеловеческое напряжение последних часов, все прожитое и пережитое вложилось в этот удар в мозгу, в кровоизлияние. Пец слепо нашаривал, за что бы ухватиться, но руки не слушались. Тело само отшатнулось к стене проходной, оползало на подгибающихся ногах. Зискинд едва успел его подхватить:

– Валерьян Вениаминович, что с вами?

«Ох… а!.. вот оно что… вот что – чего сам хотел. Все как у Корнева, с точностью до плюс-минус желаний. Ооо! Ну и боль!.. Ничего, теперь можно… отпущаеши… ничего. Оох!»

– Любарский… – коснеющим непослушным языком прохрипел Пец склонившемуся над ним архитектору. – Любарск… напомнить… он знает.

Это были последние его слова.

Малиновая «Волга» Ястребовых катила по проселку, поднимая глинистую пыль. Сын выбрал направление, которое прямо уводило от Шара, и гнал, не жалея рессор. Герман Иванович все оглядывался. В башне народу… ой-ой! «Драпать надо, драпать!» – бился в уме энергически произнесенный сыном глагол.

…Герман Иванович отведал войны только в последний ее год, девятнадцатилетним младшим сержантом, технарем на аэродроме. Тогда драпали немцы. Впрочем, и в предыдущие годы этот глагол применяли исключительно к ним; наши – отступали.

– Да не гони ты так! – не выдержал он последнего толчка на ухабе. – Гляди, багажник опять распахнулся, зараза!

Сын оглянулся, затормозил, выругался. Он впервые при отце ругнулся по-черному; тот удивился: гляди-ка, осмелел.

– Говорил же тебе сколько раз!.. – выскочил закрыть багажник.

Дальнейшее произошло как-то неожиданно для самого механика: он переместился на сиденье сына, для пробы давнул правой, плохо слушающейся ногой педаль тормоза: будет работать! – включая сцепление, дал газ. «Волга» рванула с места. Отъехав метров сто, Герман Иванович свернул на сжатое поле, двинул по стерне обратно. Сын бежал наперерез, махал сорванной с головы норковой шапкой, что-то кричал. Но не успел, стал. Механик, проезжая, только покосился на рыжего, родного, похожего: вид у того – в дубленке посреди пыльного жаркого поля – был довольно дурацкий; пробормотал: «Ничего!..» – прибавил еще газу, вывел машину на проселок, обратно к Шару.

Удар. Боль. Вспышка в мозгу. Болевой шквал будто дробил тело Валерьяна Вениаминовича, он не слышал ничего, не видел клубов пыли и дыма, сверкания искр наверху. Но какие-то участки его мозга еще сохраняли ясность – и нельзя было поддаваться, надо что-то еще успеть додумать и понять.

«О чем я перед этим?.. Ага, пытаться и стремиться. Ну, конечно, в этом общий смысл:

– из всех движений материи лишь немногие, самые мощные, порождают галактики, а из них лишь редкие в напоре своем разделяются на звезды – но без прочих действий не было бы и их…

– и среди обилия живых существ лишь немногие выйдут за круг обменного существования, начнут мыслить – но не было бы всех, не появились бы и эти…

– и так во всем… ооо!»

Удар, боль, вспышка.

Юрий Акимович суетился, не зная, что делать: положил Пеца вдоль стены на спину, решил было перетащить его в комендантскую, кинулся туда – там явно не было места; принялся звонить в «Скорую». Умом он понимал, что директор кончается, ничем ему не поможешь (даже с Буровым так простился, ему сказал, что необходимо кому-то остаться здесь), но в таких случаях предполагается что-то предпринимать, бороться за жизнь.

На лебедке слева туго натянулся канат, распространяя контрабасовый гул; там лопнул кабель-заземлитель. В высоте с новой силой завыл ураган перекачки. Колыхался сумрак, извивались контуры башни: НПВ воочию доказывало, что именно оно, а не суетящиеся комочки, завитки материи – первичная реальность!

«Оох, боль! Бей, не жалей… Только врешь: я еще существую. Я существую! И так во всем, говорю я, во всех проявлениях бытия:

…из тысяч рассеянных ветром семян только одно достигнет плодородной почвы – но не будь тысяч, не продолжилась бы жизнь растения. Так и идеи, попытки разума продлить себя…

…и не прав был Любарский, что пена веществ суть нашей телесности. Пена эта, турбулентное кипение жизни, возникает только в самых мощных струях времени – вот они-то и есть суть наша.

…потому что все едино в Книге Бытия, волнующейся материи: вся она состоит из волн-попыток, струй-попыток, миров-попыток. Из них большая часть ниспадает втуне – но без всех не было бы и крайне выразительных, выплескивающих избыток действия-жизни к новому развитию. Пытаться и стремиться!..»

Удар-боль-вспышка. И вверху мгновенным сиянием выплеснулся из Шара метагалактический свет – знак того, что там состоялась еще одна вселенная-попытка, а в ней галактики-попытки, звезды и планеты-попытки. Свет озарил лицо Валерьяна Вениаминовича.

«Удар – свет… какой свет! Куда ты течешь, Вселенная? Что поют твои звезды, какую мелодию выводят: реквием или гимн?.. Ты сама не знаешь этого, Вселенная, только желаешь узнать. Для того и порождаешь мириады существ, которые воспринимают, изучают, постигают другое и других, а все вместе – себя. Тебя. Принимай же среди них и меня, мою жизнь-попытку. Стремиться…»

И смерть была как устье: ручеек жизни человека впал в спокойно-мощный, неразличимо-ясный и стремительный поток времени, растворился в нем и помчал далее в едином – в вечность.

…Многое еще было и будет в этом едином, прикидывающемся разным – как в МВ, так и в Большой Вселенной, где уже четвертую неделю плыл в небе галактик фантом М31. Увеличилась его яркость, что говорило о приближении. И настолько он был не призрак, что от движения его потревоженное пространство превращало устойчиво светившие звезды в сверхновые – и гибли, сгорали мошками в лесном пожаре вращавшиеся около них планеты.

Большой мир жил своей жизнью – первичной и главной.

Тек:

В месте Контакта, за пределами различимости – на выходящих из строя, гаснущих табло НИИ шел:

Здесь, как и всюду, жило-бурлило время, а все подробности в нем лишь сами себе казались.

Гремел, гневался, грозил апокалиптическими бедами Шар. За оградой зоны Волков расставлял офицеров – ждать сигнала, выстрела. Мелово-бледный от боли в перебитой ключице, брел вверх с этажа на этаж Буров. Взлетели над пылью, сумраком и грохотом вертолеты со сваренными многометровыми лоскутами сети.

Спешно поднятые в воздух две «Пчелки» и Ан-28 разворачивались, ложились на курс к Шару. Механик Ястребов, то выжимая газ, то притормаживая немеющей правой ногой, мчал по бетонке на своей малиновой «Волге» к башне. Анатолий Андреевич, помогая ногами дохлому моторчику мопеда, давил на педали, подскакивал на ухабах. Катил в такси, ободряя перетрусившего водителя, Любарский.

По дорогам и прямиком через степь шли, бежали, ехали, летели к Шару – люди.

Что-то может быть далеко, что-то близко – но Вселенная всегда здесь.

Она всегда с нами. Она всегда в нас.