Но все равно было досадно, что там никто ничего не увидел; и он сам здесь. (Тоже хотел посмаковать. И чего нас на это тянет?)

Теперь павильон был внутри Ловушки. Поворот рукояток – НПВ-луч чуть выдвинулся, показал маленький светящийся цилиндрик, не более гильзы пистолетного патрона, внутри себя. Еще поворот рукояток: опустить его на металлический поддон, убрать медленно НПВ – и стоит, родимый, хоть и с перекосом из-за вырванного с землей фундамента.

Главное – здесь.

Дальнейшее: выбрать площадку среди скал, расчистить ее дробящими Ловушками-фрезами, сделать выемку под фундамент, установить, выровнять и так далее – было делом техники. При участии «шараш-монтажек», которые все покрывали и все ускоряли, управились до вечера.

Из дневника Любарского:

Я не знаю, как это происходит: ни как движется галактика, ни как идет сфокусированная сюда передача через миллионы лет ее нынешнего образа… но в том, что это четко связано с Шаром, со Вселенной в Шаре, а тем самым и с нами, неразличимыми для галактик микросуществами, как это ни дико звучит, – я уверен…

Чуть позже, в пределах К-часа, к нему в «пецарий-любарий» наведался Толюн; попасть наугад в «пустыне времени» в нужную точку четырехмерного континуума было непросто, но ему это удалось.

– Помните, летом мы с вами поднимались в МВ, и вы излагали иерархию вселенских событий, – без обиняков начал он, – в числах. У вас выходило, что событие-человек соотносится с событием-Вселенной как единица просто и единица с девяносто тремя нулями…

– Помню, Анатолий Андреич, как же.

– Так в свете движения М31, – Толюн мотнул головой ввысь, – эти ваши умствования приобретают смысл вполне практический. Шар, его внешняя оболочка, соотносится с нашей Вселенной не так круто, дробь крупнее на четыре, на пять порядков. Но все равно единица с восьмьюдесятью девятью нулями в знаменателе тоже не густо. Особенно в сравнении с куда более богатым, чем наше, внутренним содержанием Шара. Знаете, какое выходит соотношение для Меняющейся Вселенной с ее внешней оболочкой в сто тысяч квадратных метров?

– Какое же? Да вы присядьте.

Присесть в «пецарии-любарии» было некуда, разве что на застланную раскладушку; единственное кресло занимал директор.

Толюн огляделся:

– Ничего, постою… Как поверхность Земли с поверхностью нуклона.

– Ого!

– Да. То есть полная изоляция. Так было миллионы лет его блужданий, пока Шар не оказался здесь и не попал в руки Саши Корнева, а затем Пеца и всех остальных. Изоляция была такая, что Вселенная не знала, не могла знать, что в этой маленькой области пространства происходит…

Васюк помолчал. Он был неразговорчив, длинная речь ему давалась нелегко. Варфоломей Дормидонтович ждал.

– С этой позиции стоит теперь оценивать этот информлуч от М31, который фантомом назвали. Он адресован сюда и только сюда… Вселенная – узнала.

– Вы тоже так полагаете? Значит, нас уже двое. А было трое…

– Значит, Вэ Вэ тоже понимал?

– Да. Он первый.

Оба снова помолчали. Потом Васюк продолжил:

– Конечно. Куда же еще… Но охватывает луч всю Солнечную. Тоньше, локальнее никак. Не только участок пространства в сотни метров, но и планеты для… – Толюн снова мотнул головой вверх, – галактик-существ неразличимы. То есть изоляция и неведение. А от нашей работы, от башни внедренной, от подъемов в кабине ГиМ в МВ и, главное, от последующих выходов в обычный мир, в Большую Вселенную – и с новой информацией потрясающей – изоляция нарушилась. Неведение превратилось в ведение. Большая Вселенная узнала об МВ – и приняла это очень всерьез. Приняла какое-то важное решение… Знать бы какое?

Он замолк.

«Замечательно, – думал Любарский, – иная трактовка того нашего разговора с Вэ Вэ покойным, темы его. И моих умствований о Контакте».

– Так я пойду. – Васюк повернул к двери.

– Минутку, Анатолий Андреич: а как? Узнала-то?

Тот повел плечами, подумал:

– Да через нас и узнала. Если один человек от другого что-то может узнать… в том числе и внечувственным восприятием, телепатически, – почему это не может Вселенная?! Не дурее же она нас.

Он ушел. Сказал свое и удалился. Чего рассусоливать!

А Варфоломей Дормидонтович почувствовал себя бодрее. Вскочил, разгуливал по комнате, потирая руки.

Надо ли говорить, что вечер и ночь с 30 сентября на 1 октября Евдоким Афанасьич провел здесь, возле родимого двадцатидюймовика? Прежде всего тщательно отер всюду пыль; потом отнивелировал, проверил поворотные штурвалы и рукояти, все шкалы настройки – подготовил. Точно так он повозился и с механикой купола павильона: погонял в поворотах на триста шестьдесят градусов, раздвигал щель. Все работало исправно, ничего его НПВ-перемещение-похищение не повредило.

Следует ли упоминать, что первая ночь (кстати, отменно ясная) была для него как брачная для молодожена? Что из всех объектов космоса он выбрал именно дрейфующую галактику М31 – пусть ее другие называют фантомом! – на краю созвездия Цефея?

И – такова была злосчастная (хотя за такое «злосчастье» многие отдали бы все свое серенькое благополучие) доля Дусика, не принимаемого этой жизнью всерьез, – он снова сделал открытие. Одни впоследствии называли это «затяжными мерцаниями фантома», другие, посмышленее, вхождением. Но так или иначе, увидел это первым снова Климов. Увидел он это в

то есть в ночь на 1 октября.

М31 уменьшалась, трепетно голубела, вытягивалась с одного края – по направлению дрейфа, – еще уменьшалась… и исчезала. Действительно будто во что-то входила. Точнее, втекала.

«Куда же это она? Насовсем, что ли? В иные измерения?.. – соображал Евдоким Афанасьич, глядя на черноту со звездами в окуляре; потом вышел из павильона, задрал голову, смотрел так, глазами; не нашел в небе фантома М31. – Опять никто не поверит».

Вернулся в павильон, посмотрел по шкалам и записал точные координаты точки небесной сферы, где такое произошло, сам факт и время. Сел ждать. То в телескоп посматривал, то, выходя, прямо в небо.

Так провел ночь, на востоке начало чуть светлеть небо.

И в

засек!

Наиболее замечательно было, что заметил Климов появившуюся снова «Туманность не-Андромеды» помимо своего прибора – невооруженным глазом. Потому что она возникла, будто вынырнула из тьмы не в том месте, куда был нацелен рефрактор. Теперь она была вне границ созвездия Цефея. И ярче стала.

Климов направил телескоп в новое место, наблюдал: М31 была та, да не та – малость деформированная и с иным углом своего знаменитого крена.

«Никто же опять не поверит. Не буду и соваться с сообщениями, ну их! Варику только покажу, обсудим. Но главное: что это?..»

Сейчас пойдет трудная глава. Этот роман, как успел, наверное, заметить читатель, вообще не из легких; но в этой будет особенно много неразвлекательного и не в подъем уму. Лучше сказать прямо, без сюжетных завитушек: наиболее важным в данной истории оказываются – хотя это и для автора неожиданность – не события всякие, а духовно-интеллектуальная эволюция В. Д. Любарского, Бармалеича – доцента-расстриги и нового директора НИИ НПВ. Именно эволюция, не просто прозрение. Прозрения истинного смысла вещей были у Корнева и Пеца, они их и сгубили. Любарский их информацию усвоил, опыт учел – и вынужден был двигаться дальше.