Логически (и даже математически) все было понятно: предметы городской и промышленной цивилизации, в которых мы обитаем, работаем, среди которых мечемся с портфелями и хозяйственными сумками, имеют размеры в десятки, в крайних случаях немногие сотни метров; да и сделаны они из материалов, которых полно в природе. Но в плане психическом это выглядело издевательством.

– Послушайте, как же так? – волновался Витя Буров. – Вот я инопланетянин, я прилетел. Ищу место, где бы сесть и вступить в контакт. Я же в Кулундинскую степь сяду! На поле кукурузы, которую посеяли, чтобы отрапортовать, а потом забыли убрать…

– А если там еще не победил совхозно-колхозный строй? – поддавал Миша Панкратов.

– Где – там? – поворачивался к нему Буров. – Где это, по-твоему, мог не победить колхозный строй?!

– На планете, откуда ты прилетел. – Панкратов указывал вверх, в MB. – Или проще: у тех разумных существ евклидова геометрия не в чести, поля они разграничивают по естественным извивам рельефа – как у нас границы государств. Как тогда опознать их цивилизацию?

– Черт знает… – Варфоломей Дормидонтович задумчиво тер лысину ладонью. – Достигли такого могущества, что сто раз можем уничтожить самих себя и все живое. Грозим всей планете экологическим кризисом, потопом от таяния Антарктиды… А с минимальной космической высоты, с двухсот километров – и поглядеть не на что. Существует ли наша цивилизация? Существуем ли мы?!

…Они были разные люди: с разными характерами и жизненными обстоятельствами, знаниями, опытом, убеждениями; и дела они исполняли различные, взаимно дополняющие одно другое. Но при всем том чем далее, тем более работники Шара – если и не все, то, по крайней мере, ведущие – становились единым целым. Потому что в крайних обстоятельствах то, что отличает одного от другого и разделяет, отступает на задний план по сравнению с общим, объединяющим всех делом. Двойственность НПВ и системы ГиМ, где только километры пронизанной полями тьмы отделяют от мечущихся в непокое материи-действия вселенных, где легкие повороты ручек и касания клавиш на пульте равны путешествиям через мегапарсеки и миллиарды лет, интервалы вечности… и не пустые мегапарсеки и интервалы, а содержащие все акты мировой драмы: возникновение, жизнь и распад миров, – двойственность эта равняла и смешивала то, что равнять и смешивать нельзя: обычных людей – и вселенные, рассчитанный на тысячелетия путь познания – с одним актом наблюдения. Да, они наловчились мять неоднородное пространство-время, как пластилин, как глину. Но и Меняющаяся Вселенная силой своих впечатлений давила на их психику и интеллект, деформировала, испытывала, как ответственные узлы и детали ракет.

Они возвращались из трехчасового путешествия к ядру с остекленевшими глазами, осунувшиеся, психически напряженные – и отходили с трудом. У одних повышалась раздражительность; другие, наоборот, впадали в отрешенность, в транс. Впечатления от видеопленок, заснятых в автоматическом поиске и прокручиваемых потом в просмотровом зале, были не столь сокрушительны (спасибо вам, кино и телевидение!), но и после них требовались время и покой, чтобы прийти в себя.

И зыбок был мир, когда возвращались в город, домой. С сомнением глядели они на ровную степь за рекой, на застывшие на краю ее горы: не застыли горы-волны, катимые штормовым ветром времени, да и гладь степи может возмутиться в любой момент.

Скучно, невсамделишно как-то выглядело ночное небо над Катаганью – скупое звездами, к тому же в большинстве тусклыми, в застывших навсегда рисунках созвездий, не сверкающее радиозвездами, новыми и сверхновыми. Глядя на него, хотелось повернуть рукоятку системы ГиМ.

…Поверни такую рукоятку – и все оживет, заходит ходуном, заблистает, проявятся держащие наш мир мощные силы. А потом рукоятку обратно – и все застынет в новой обычной реальности.

Обычная реальность была теперь для них не только одной из многих, но и неглавной. Она не могла казаться им главной.

У Валерьяна Вениаминовича, бывалого человека, в те редкие минуты, когда удавалось смотреть на все отстраненно, их положение в этой стадии исследования MB ассоциировалось с июнем сорок первого года, с началом войны, которое для многих сразу и начисто отсекло проблемы обычной жизни, попятило неповторимые индивидуальности, объединило в одной цели: воевать и победить.

Только здесь было серьезней, чем на войне. Там люди противостоят людям – они столкнулись со сверхчеловеческим, беспощадным к иллюзиям вселенским знанием. Прямым и очевидным – без теоретических моделей. На войне ясно, как добиться успеха: числом, уменьем, техникой, отвагой, выносливостью, трудами, наконец. Здесь же неясно становилось, в чем успех их исследований, не к поражению ли ведет каждый новый результат, вывод и факт? На войне известно, что может потерять сражающийся: кровь, здоровье, жизнь. Здесь не было известно – что, но чувствовалось, что гораздо больше.

Укрепи свой дух, читатель! Ты будешь сражаться вместе с ними.

Многоствольные деревья не то со сросшимися, не то со сплетшимися ветвями и извитыми, будто пиявки в судорогах, листьями сиреневого цвета. Слева – сизый полумрак зарослей, справа – опушка, за ней одинаковой формы холмы уходят в перспективу.

Перемена плана, вид сверху: деревья слились в массив с черной полоской тени. Далее волнистая сизая степь, длинное озеро, по берегу какие-то предметы размытых очертаний.

Приближение, наводка на резкость: грубо сделанная (но, несомненно, сделанная) изгородь из жердей и суковатых столбов; она охватывает изрядный пятиугольник степи между озером и лесом. В нем пятна сооружений – их равно можно принять и за оранжереи с двускатными крышами, и за погреба. Расположены они не без намека на планировку.

От крайнего «погреба» удалялось в глубину кадра существо.

Возврат, замедленная прокрутка: существо шествовало на двух тумбообразных ногах с впивающимися в почву темными когтями, волочило мощный, сходящийся на клин серый хвост; бочонкообразное туловище с острым хребтом наклонено чуть вперед и без плеч переходит в длинную шею, которую венчает приплюснутая голова.

Существо удалилось не обернувшись.

Пауза, за время которой порыв ветра там принял сплетшиеся кроны деревьев.

Из леса появились три существа, похожие на первое: двое крупных, до половины роста деревьев, третье поменьше и поюрчее. Они, плавно шагая на когтистых лапах-тумбах, направились к изгороди. Меньшее опередило, возле ограды огляделось, вытягивая жирафью шею и поводя сплюснутой головой с выпуклыми глазами и вытянутыми вперед треугольными челюстями…

– Ящер! – сказал Любарский.

…затем обернулось, коротко и изящно мотнуло головой.

У смотревших сильнее забились сердца: в изяществе этого движения чувствовалась высокая организация, не как у животных. Это был явный жест, сигнал тем двоим.

Двое других существ ускорили шаги, выступили из длинной тени деревьев. Небольшими верхними конечностями они тащили нечто похожее на волокушу с двумя оглоблями: одно за правую, другое за левую.

Эти двое направились за левый угол изгороди. Там одно существо, ловко оттолкнувшись ногами и хвостом, прыгнуло через жерди и, пригнувшись так, что шея оказалась на уровне длинных крыш, двинулось к ближнему сооружению, исчезло в нем – и тотчас вернулось, прижимая к чешуистой груди что-то светлое, похожее и на большую каплю, и на мешок… Шел сеанс в просмотровом зале. Присутствовали Корнев, Любарский, Васюк-Басистов, Миша Панкратов, Буров и даже Герман Иванович Ястребов, который наконец уверовал, что светящие из глубин Шара живчики – настоящие галактики и звезды, хотя так и не понял: зачем?.. Поскольку почти все по многу раз внедрялись в кабине ГиМ в Меняющуюся Вселенную, то для них все происходило как бы в натуре, на висящей над куполом, головокружительно приблизившейся пятой планете белого карлика в рукаве галактики типа Рыбы 89-562 на спаде ее второй пульсации. И казалось, что застыла Меняющаяся Вселенная, затаила порождающее звезды и сдвигающее материки дыхание, пока у леса, у изгороди эти существа совершали исполненные особого значения действия.