Доцент действительно морщил щеки улыбкой.

– Как это, интересно, она узнала, если вы всеми способами противитесь любой утечке информации об МВ? Снимки – и те не пропускаете вниз. На Земле об МВ и то не знают. Даже в Катагани.

– А точно так, милейший Варфоломей Дормидонтович, – раздельно сказал Пец, поворотясь к нему, – как мадам Вселенная узнала, на какую планету в какое время запузырить сомнительный Шарик, чтобы там распробовали: что в нем? Ведь допускать, что она Некто, нельзя без допущения, что и по возможностям своим она далеко превосходит нас, не только по размерам. А?!..

– Ну, Валерьян Вениаминович… не нахожу слов! – И Любарский развел руками, показывая, что пасует перед интеллектуальной мощью директора.

Домашний разговор за чайком, немного похожий на шахматную партию. Оба умствовали; сначала вел-выигрывал Любарский, в финале вышел вперед Валерьян Вениаминович. Сквитал. В целом ничья.

…Но нет, этим не ограничилось. Пред сном Валерьян Вениаминович в пижаме наведался в комнату Варфоломея Дормидонтовича; тот лежал, читал.

– Меня почему задело ваше сопоставление божественно-вселенского с теорией вероятности, – без обиняков заговорил Пец. – Я сейчас развиваю ту свою теорию, нахожу время и место… точнее сказать, К-время и К-место…

– В «пецарии», что ли, – доцент отложил книгу, – на сто двадцать втором уровне?

– Ага… уже знаете? «Пецарием», значит, называют?.. – Директор поморщился. – На колумбарий смахивает. Ладно, дело не в том. Так вот, она получается куда более крамольной, чем прежде. Понимаете, нужно отбросить все априори: «время», «пространство», «вещество», «тела», «законы природы»…

– Даже их… ого!.. – Любарский сел на кровати.

– Вот и «ого»….Исходить из комбинаторики первичных микрособытий, квантов действия h, по принципу «все может быть». А из всего возможного происходит, как известно, наиболее вероятное. Вот и примат теории вероятий над законами природы. Теория же сия – чистая математика, сиречь счет, и комбинаторика – сиречь воображение. Хуже того, категория возможностей оказывается первичнее реальности. Но и то, и другое, и третье не существует вне мысли; это порождение мысли нашей, не физических процессов. Но коли так, значит первична мысль – обширнейшая, вселенская, комбинаторная…

– Мысль же невозможна без мыслящего, – завершил астрофизик.

– Да. Вот вам и вселенское «и мысли и дела он знает наперед»…

– Любопытно бы подробней эту теорию услышать.

– В октябре выдам доклад – закачаетесь, – пообещал Пец. И вдруг сменил тему: – Кто это у вас там высказал мысль, что музыка – язык Вселенной? Вы ведь в том разговоре участвовали. А я прослушал. Из-за К-искажений голоса в записи узнать трудно, но обращение «Бармалеич» я точно помню.

– А! Прекрасная мысль, верно? Миша Панкратов сказал.

– Он что, меломан, любит серьезную музыку?

– Да нет, просто парень с головой, очень самостоятельно мыслящий. А что?

– Понимаете… – Валерьян Вениаминович взялся за подбородок, в явном затруднении, как лучше сказать (что с ним случалось редко), потер лицо ладонями; взглянул на астрофизика. – Мысль не только прекрасная – она истинна. Чудовищно истинна. В этом действительно смысл музыки, который мы чувствуем, да выразить не можем. У меня впечатление… в этом нашем нынешнем разгардияше, когда мы не знаем, что исследуем и для чего… – эта мысль, может быть, весит больше многих наших результатов.

– Ну, это уж вы… – Любарский скривил губы. – Музыка как метод вселенского общения – может быть, допускаю. И человека с иносуществами, звезды со звездой, и даже существ со звездами. Но, простите, что́ вы так передадите, какую информацию – вне слов и чисел?

– А ту самую, – сказал Пец, – которая глубже слов, первее чисел и важнее всего. Вы меня насчет веры в Бога спрашивали. А разве серьезная музыка пошла не от богослужений? Хоралы, мессы, литании… Научные доклады не сопровождают хор и оргáн. Хотя это из той же области. Не только мы с вами здесь во тьме нащупываем истину…

В отличие от дискуссий, обсуждений и даже препирательств в НИИ, которые автоматически записывала аппаратура Бурова для архива и повторных прослушиваний, эти разговоры не были запечатлены и, соответственно, никем не были услышаны. Но важно, что они все-таки были. Ибо и за ними, как и за возвратом сверхзанятого Валерьяна Вениаминовича к своей крамольной теории, углублением ее, за размышлениями Любарского, за сомнениями Корнева, за спорами сотрудников НИИ стояло одно и то же: растерянность. Кризис познания.

…Главное дело, все получается. В руки дается. Не получалось бы, сосредоточили умы на злых проблемах, ушли бы в них, как в норку. Но уж коли галактики лабораторно доступны, звезды и планеты под пространственно-временным микроскопом, – здесь, как хотите, а от общего не отвертишься. Ладно бы еще, если по общему выходило, что мир не такой; так случалось не раз, к этому привыкли.

Но замаячило, что и они сами не такие. Совсем не то, что они о себе думают, какими представляют.

Как заявляет иная молодка на неудачные ухаживания мужчины: «Не думайте, что я такая, как вы думаете».

Вот то-то и оно.

Следующее событие также произошло вне Шара и института в нем. Событие самое простое: Варфоломей Дормидонтович Любарский встретил в Катагани старого знакомца студенческой поры, на одном курсе учились, на одном этаже в общаге жили, – Евдокима Афанасьича Климова. Ныне научный сотрудник обсерватории Катаганского университета. Не виделись четверть века, едва признал.

…Они и по характерам были подобны, даже по студенческим, что ли, судьбам. В общаге великолепное имя Любарского – Бартоломео! – переделали на Варю. А Евдокима на Евдококию, Евдокею, а там и на Явдоху, Дуню, Дусю, даже Домаху… весь набор, лишь бы потешиться. Обоих это, конечно, огорчало – но что тут поделаешь. Хорошо еще, что учились они в еще благопристойные времена, далее таких кличек дело не пошло: даже и мыслей таких, которые, автор знает, уже пришли в головы нынешних читателей, тогда в студенческих головах не было.

Но это, конечно, оттеснило их из первых рядов борцов за жизненный успех. Что, впрочем, может быть, и к лучшему, ибо тем приблизило к звездам.

Cад университетской обсерватории в Катагани. Чистое безлунное небо, в зените созвездие Кассиопеи, склоняется к закату яркий Юпитер, на востоке поднимается Орион. Шелест листвы от дуновений ветерка, ореховые и яблоневые деревья, павильоны. Тихо. Только иногда вдали проурчит ночная машина. Варфоломей Дормидонтович и Евдоким Афанасьевич на ступеньках у главного павильона с двадцатидюймовым рефрактором. На ступеньке и бутылка вина, закуска на газете.

Любарский, встретив забытого знакомца в центре города, едва узнал его; однако пришел, конечно, с бутылкой. Но если откровенно, больше к телескопам; их ему – при всей роскоши наблюдений через систему ГиМ Меняющейся Вселенной – все-таки недоставало. Прильнуть к окуляру, подкручивать, смотреть. И звезды, главное, все те же – старые знакомые. Поэтому и наведался в безлунную пору на ясное небо, ближе к полуночи.

Они уже посмотрели, что хотели, допивают бутылку, калякают – естественно, с креном в философию.

– Смотри, Варик: Юпитер, около Галилеевы спутники, четыре планеты почти земных габаритов: Ио, Европа, Ганимед, Каллисто – и все вместе с пятачок, угловые размеры меньше, чем у Луны. Распротакую мать!.. Четыре мира – каждый с наш.

– Они поменьше, вроде Марса.

– Зато ж четыре!

Любарский от Варика эволюционировал в НИИ НПВ в Бармалеича. Климова в университете за глаза именовали, как персонажа из романа «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова, Дусей Мечниковым – по склонности, которой не было.

…Если быть точным, то Климов наиболее смещался в сторону Акима из пьесы «Власть тьмы» Льва Толстого: таё, не таё. Особенность, что он так, примитивно-косноязычно, пытался выразить глубочайшие идеи о мироздании, которые и без «таё, не таё» не очень-то воспринимают (да большинству людей и в головы не приходят, и не нужны), лишь укрепляла взгляд на него как на неудачника и пьяницу. Хотя он пил в меру и только в компании, под хороший разговор. Просто такой наш общенациональный подход к людям: раз умен и даровит, но не продает это за успех и карьеру, значит пьяница. Или псих. Или извращенец. А бывало и так, что «враг народа». Само собой, что он остался в бобылях, в мэнээсах. Об этом тоже переговорили. Впрочем Дусика это устраивало; главным для него был не этот мирок, а доступ к большому, к звездам.