Когда большая тема Шоу была преодолена, для меня возник соблазн коснуться иного литературного имени, которое тоже занимало немалое место в лондонском житье-бытье Ивана Михайловича, — Уэллс. Знал, что в архиве Ивана Михайловича хранилась связка писем Уэллса, и было в высшей степени заманчиво проникнуть в их содержание, но как это сделать? Но аналогии с Шоу был смысл склонить посла к рассказу об Уэллсе, выстроив рассказ хронологически, проникнув в логику развития отношений, в их психологию.

Помню, что поводом к первому разговору об Уэллсе послужил эпизод, о котором упомянул сам Иван Михайлович, — эпизод нес немалый драматический заряд, и, очевидно, Майский обращался к нему не впервые.

— Тот, кто внимательно следил за развитием советско-английских отношений, наверняка заметил, что они всецело зависели от того, кто становился хозяином более чем скромного дома па Даунинг-стрит, — произнес Майский. — Когда на смену Ллойд Джорджу пришел консерватор Керзон, запахло едва ли не пороховым дымом, а когда лейбориста Макдональда сменил тори Болдуин, стали громить советские представительства в Лондоне... Газеты подливали масло в огонь: не было статьи, которую бы не отравил яд клеветы. И вот луч солнца, прорвавшийся в тучах: статья Уэллса в «Санди экспресс». Нет, нельзя сказать, что статья была безгрешной во всем и не вызывала возражений, но многое в ней было справедливо, здраво, разумно, в конце концов. Главная мысль: нельзя отдавать англо-советские отношения, жизненно важные для Великобритании, во власть истерии тори, есть смысл разобраться в фактах и проявить понимание проблемы — новая Россия выглядит иной, чем это стараются представить тори... Захотелось выразить признательность писателю, нашедшему в себе силы честно и мужественно разобраться в обстановке, и я тут же направил Уэллсу письмо...

— Последствия не заставили себя ждать, — продолжал свой рассказ Майский, — последовал звонок от писателя: супруги Уэллс приглашали нас с женой на завтрак. То ли потому, что я был почти на двадцать лет моложе Уэллса, то ли потому, что мое положение в посольство было относительно скромно (я был тогда советником), Уэллс безраздельно ваял бразды беседы в свои руки, оставив нам роль слушателей. Вспоминаю беседу и прихожу к выводу, что писатель, в сущности, подтвердил многое из того, что он высказал в своей статье в защиту СССР, и это нас должно было устроить — начало нашим отношениям было положено, встреча с Уэллсом имела свой добрый смысл... Наверно, по логике вещей должно было последовать приглашение писателю с нашей стороны, что было тут же сделано — Уэллс с супругой посетили посольство... Началась серия встреч: появилась возможность ближе узнать Уэллса, постичь мир его идей и интересов, а заодно понять, что он думает о положении дел в мире...

Итак, мир идей и интересов Уэллса? О чем тут могла идти речь и в какой мере все это могло помочь пониманию того, что хранила связка писем Уэллса, которую я, должен признаться, продолжал держать в памяти.

По мнению Ивана Михайловича, писателя продолжала увлекать едва ли не генеральная идея его жизни — все его беседы так или иначе сводились к тому, что он стремился убедить собеседника в действенности идеи некоего государственного организма, во главе которого стоит синклит интеллигентов: ученых, художников, банковских и государственных служащих, деловых людей. Обязательное требование: они могут быть и не состоятельны, хотя состоятельность, по мысли Уэллса, делу не мешает, но обязательно образованны. Не без ссылки на мысль о государственных ученых Уэллс, по словам Майского, пытался рассмотреть и некоторые аспекты своей беседы с Лениным, как он воспроизвел ее в своей книжке «Россия во мгле».

Я сказал Ивану Михайловичу, что книга Уэллса открылась мне с неожиданной стороны, когда я увидел пометки Ленина на нолях и, главное, сопряг их с высказываниями Владимира Ильича, относящимися к моменту чтения этой книги, то есть к декабрю 1921 года. Работа, проделанная мною, показала, сколь значительное место в раздумьях Ленина той поры занимали проблемы экономических отношений России с Западом, — без риска ошибиться можно сказать, что пометки Владимира Ильича на книге Уэллса были едва ли не первым свидетельством советской стороны, имеющим отношение к Генуе. Иван Михайлович, помнится, с живым интересом реагировал на это мое замечание, подчеркнув, что ленинские пометы столь интересны, что должны быть приобщены к важнейшим материалам, относящимся к истории Генуи.

Но известная диалектика явления, о котором идет речь, сказалась в том, что внимание Уэллса к России определило интерес писателя к стране, которая поместилась на противоположном от России полюсе, — речь шла об Америке, — в марте тридцать четвертого Уэллс побывал в США. Разумеется, это была не первая поездка англичанина за океан, но именно поездка тридцать четвертого года сообщила мыслям писателя об этой стране тот особый смысл, который его сейчас так интересовал, — ведь это было время Франклина Рузвельта, время «нового курса» американского президента, который некоторые буржуазные историки даже нарекли «рузвельтовской революцией». Уэллс возвратился на родину, увлеченный всем, что отважился осуществить на американской земле новый президент, — кстати, находясь в США, Уэллс был принят Рузвельтом. Встреча с американским президентом глубоко отозвалась в сознании писателя — Уэллсу привиделось, что Рузвельт, которого писатель теперь называл социалистом, повел Америку по тому самому пути, о котором мечтал писатель, говоря о государстве грядущего. Видно, Уэллс так уверовал в «рузвельтовскую революцию» и в «рузвельтовский социализм», что все попытки доказать ему, что речь может идти лишь о попытке спасти корабль капиталистической Америки, встречали решительное возражение писателя. Психологически Уэллса можно было понять: в системе его взглядов о всемирном государстве ученых, как нередко это государство называл он сам, тип руководителя-интеллектуала выступал на первый план, в то время как само государство, его социальный лик, строй его общественных отношений, система его организации, расстановка экономических сил занимали второе место. Поэтому, встретившись с Рузвельтом и отдав себя во власть его обаяния, Уэллс в личности президента хотел рассмотреть рузвельтовскую Америку, предав забвению главное — даже в рузвельтовские времена Америка далеко не во всем была с Рузвельтом... Таким образом, Уэллс воспринимал Америку через Рузвельта, а ему ее надо было постигать и независимо от президента — так картина того, что есть Америка, была бы объективнее, а значит, и правдивее.

Но вот что интересно: как ни упорствовал Уэллс в своих заблуждениях, его продолжали одолевать сомнения. Это выражалось весьма своеобразно: даже в пору своих увлечений рузвельтовской Америкой он продолжал думать об СССР. Так или иначе, а после поездки писателя в нашу страну прошло почти пятнадцать лет, более чем поворотных лет, и многое в России изменилось. Чтобы составить мнение о современной России, впечатлений двадцатого года было недостаточно. Короче, необходима была новая поездка в Россию, и Уэллс выехал в Москву. Поездка захватила его. Он видел Москву и Ленинград. Он встретился со Сталиным. У него были беседы с Горьким и Алексеем Толстым. Его принимал Литвинов. Он посетил академика Павлова.

Иван Михайлович Майский разговаривал с Уэллсом по возвращении из СССР. В двадцатом Уэллс не верил, что Россия может подняться из руин, теперь он увидел, что это произошло, хотя... в том, что совершилось в стране, с точки зрения писателя, было... что-то американское... Нет, Уэллс не оговорился. Он так и сказал: было что-то американское. Видно, в его сознании продолжался все тот же процесс: стремясь представить себе тип всемирного государства, он объединил в его зримом лике Америку и Россию, так и не решив, кому отдать предпочтение.

Все это я высказал Ивану Михайловичу, заметив, что заблуждения Уэллса стойки.