Профессор продолжал рассказ — он включил электричество, сразу дал силу люстре и трем бра, укрепленным так, чтобы высветлить рисунок Ци Байши. Но напиталась светом и гипсовая скульптура Пушкина — одухотворение незримо коснулось лица поэта, истинно скульптура воспряла.

— Как говорят русские, «конец — делу венец», мне хотелось закончить свой рассказ негромким словом о Цюй Цюбо, вернее, о Цюй Цюбо и Лу Сине — то, что я могу тут рассказать, наверно, могут рассказать не все... В истории китайской революции, больше того, китайской революционной литературы Цюй Цюбо — фигура, как бы это сказать, рыцарственная... Но тут значительно даже не это, а то, как Цюй Цюбо, революционер-преобразователь, борющийся за новый Китай, и идейный человек (вот о ком можно сказать: идейный человек!), вошел в мир Лу Синя, расположил его к себе, завоевал его сознание... Кто такой Цюй Цюбо?

Прервем на минуту моего собеседника. Вот сведения, которые можно назвать пунктирными. Итак, кто? Литератор-коммунист, обнаруживший себя в разных жанрах. Окончил Пекинский институт русского языка. Пришел к марксистам через знаменитый кружок Ли Дачжао, в 1920 — 1922 гг. был корреспондентом газеты «Чэньбао» в Москве. Видел Ленина и разговаривал с ним. Выпустил две книги о Советской стране, в которых есть яркие строки о Владимире Ильиче. Был членом Исполкома Коминтерна и Президиума. Был наркомом просвещения Центрального рабоче-крестьянского правительства Китая... Но тут приспело время сказать о литературном таланте Цюй Цюбо, однако пусть об этом расскажет Цао Цзинхуа — он тут, как пришит» говорить, самовидец.

— Лу Синь считал Цюй Цюбо человеком великого литературного дара. Он говорил, что это человек в самом высоком смысле слова, писатель по призванию. Известно, что он перевел на китайский статьи Ленина о Толстом, представил соотечественникам Луначарского — критика, литературоведа, философа, еще в дни своей учебы в русском институте в Пекине прикоснулся к переводам Толстого. Все это важно, но не исчерпывает дарования Цюй Цюбо. Он был человеком, человеком марксистски образованным, обладавшим великолепным пером. Лично мое мнение: Лу Синь влиял на Цюй Цюбо как художник, а Цюй Цюбо на Лу Синя как марксист — Лу Синю были интересны мысли молодого коммуниста по вопросам искусства, философии, естествознания. Не было сферы, в которой бы он не произвел впечатления на Лу Синя глубиной знаний. Выла область, где взгляд Лу Синя на Цюй Цюбо был особенно пристален, — речь идет о профессиональных данных литератора. Как-то я застал Лу Синя в его кресле, куда он удалялся после напряженной работы. Как сейчас вижу писателя, который полулежал отдыхая, обратив мысль к тому, что его интересовало, — Цюй Цюбо... По-моему, это было уже после трагической гибели Цюй Цюбо. Что говорил Лу Синь? «Очень талантлив. Любил, когда толчком к статье была мысль, возникшая в беседе. Помню, как неожиданно прервал беседу, сел за мой письменный стол и; не вставая, написал статью. Написал и тут же передал мне рукопись. Что можно сказать? Здорово! Статья родилась на глазах... И мысль, явившаяся толчком к статье, и замысел темы, и то, что можно назвать поиском композиции, и сама статья, ее физические формы, ее грани...» Это, конечно, производило впечатление даже на Л у Синя, который сам был незаурядным профессионалом, кстати, имеющим опыт, когда все творилось, как говорят русские, «с пылу с жару», когда все возникало на глазах, при этом в такой мере ощутимо, что я еще раз обращусь к крылатому русскому слову — «можно протянуть руку и ощупать»... Когда у нас говорит, что именно Лу Синь взял на себя труд собрать все, что написал Цюй Цюбо, собрать бережно, не проронив ни зернышка, и, по существу, задумать и подготовить собрание сочинений литератора, я знаю, что тут явилось толчком... Конечно, интеллект Цюй Цюбо, конечно, его понимание того, что нужно Китаю, но не в последнюю очередь — я на этом настаиваю! — талант Цюй Цюбо... Простите за повторение: это был редкостно талантливый человек!.. Когда я думаю над происшедшим в те дни в Шанхае, над природой происшедшего, над психологией происшедшего и хочу перенестись в сознание Лу Синя, спросив себя: «Что он думал, когда, уже смертельно больной, принялся за титанический труд собирания всего, что написал Цюй Цюбо, отдав атому вот этот последний год своей жизни?» — то возвращаюсь мыслью к июню тридцать шестого, черному июню... Да, вижу Лу Сини в ого сумеречной келье, в которую он ушел, спасаясь от гоминьдановских собак, и газетный листок на столе с сообщением о казни друга... Лу Синь был человеком неробкого десятка, человек-кремень, но я представляю, что ворвалось в душу этого человека с этой маленькой газетной заметкой... Не думаю, что все переворотившее ему душу он поведал другим, но себе он нашел силы сказать: «Обещаю!..» Замечу между строк, что случайным свидетелем если не казни Цюй Цюбо, то последних минут перед казнью оказался сосед по камере, товарищ по боевым делам в партии... И он, этот товарищ, сообщил живым, как вел себя Цюй Цюбо. Когда его вызвали из камеры охранники и, торопя (будто не они будут казнить Цюй Цюбо, а Цюй Цюбо их), сказал и, что он должен поспешить, Цюй Цюбо заметил, смеясь: «А зачем спешить? У нас ведь так много времени!..» И еще деталь: выслушав приговор и, пожалуй, команду к расправе, он вдруг обнаружил голос, который был услышан товарищами но заточению: оказывается, у Цюй Цюбо был голос, он пел «Интернационал»...

Мы простились с Цао Цзинхуа. Я взял своего Пушкина, обернул его в бумагу и, распахнув плащ, спрятал... Всю дорогу до гостиницы я чувствовал самой загрудиной своей твердый гипс скульптуры...

Прибыв в Пекин, я попросил моих китайских хозяев помочь мне встретиться с писателями, имена которых были известны мне. В числе тех первых, которых я назвал, был Ай Цин. Незадолго до поездки я прочел однотомник, — быть может, понятие «однотомник» слишком весомо для книги стихов Ай Цина в переводах Л. Б. Черкасского. Как мне показалось, стихи Ай Цина произвели на меня тем более сильное впечатление, что в них китайская национальная поэтическая традиция соотнеслась с традицией западной, явив нечто такое, что преломилось и самобытно и современно.

Так или иначе, а прибыв в Пекин, я назвал имя Ай Цина и был несказанно обрадован, получив приглашение посетить поэта дома. Верно ли отложился портрет Ай Цина в моем сознании — тридцать лет, минувшие с тех пор, это — тридцать лет. Помню, что я увидел рослого, юношески подтянутого человека, открытого, может быть даже улыбчивого, встреча с которым была у меня один на один. Если память мне не изменяет, Ай Цин довольно хорошо изъяснялся по-французски — он учился живописи в Париже. Быть может, обнаружив, что я дал возможность припомнить ему язык далекой парижской поры своей жизни, он добыл в беседе дополнительные краски. Завершив встречу, Ай Цин вызвался проводить меня, и мы смятенными пекинскими сумерками прошли несколько кварталов вдвоем.

У меня осталось впечатление от этой встречи как об очень открытой, искренней, откровенно дружеской — уже теперь, исследуя даты последующей жизни Ай Цина и, естественно, обратив внимание на то, что, как сказано у Л. Черкасского, «в 1957 году поэт внезапно умолк, как птица, подстреленная на лету», я ловлю себя на мысли: ведь это произошло в том самом 1957 году, когда я был у Ай Цина, — можно только удивляться храбрости поэта, который, предчувствуя грозящую ему опасность (не мог не предчувствовать!), решился принять, и столь сердечно принять, советского литератора!

Но я, кажется, забежал вперед.

Великое оружие Ай Цина — его искренность. Его лирика так действенна потому, что в ее первосути искренность. Читатель бы остался равнодушен к стихам Ай Цина, если бы эти стихи лишить искренности, которая смыкает сердца, сообщает им токи чувства, несет огонь, способный сжечь равнодушие... Бесценное достоинство стихов Ай Цина — их способность сомкнуть эти два начала — мысль и чувство, которыми живет истинная поэзия.