Потому что утром на шестом этаже нам объявили, что «Успех» прекращает свое существование. Журналисты, как нахохлившиеся снегири, сидели за своими столами, а ведь нужно было еще войти в большую комнату — newsroom, черт бы ее побрал, объявить, что нас больше нет.

Я в кабинете Жилина и Костылина заламывала руки:

— Ну почему только «Успех»? Ни один другой проект не закрыт! Им самим-то не жалко?

— Успокойся, — пытался образумить меня Жилин, — они же бизнесмены, они умеют считать. Они обязаны считать. Ну нельзя сейчас продолжать убыточный проект, ты же знаешь, они привыкли делать бизнес так: сегодня затраты — завтра прибыль. А «Успеху» до прибыли далеко, тем более когда в стране неизвестно что творится.

У меня уже текли слезы:

— А люди? Что с ними?

— Будем увольнять, — вздохнул Жилин, и, видя мое зареванное лицо, сказал: — Ну хочешь, я пойду с тобой в большую комнату и объявлю, что мы закрыты?

Конечно, я хотела, потому что сама не могла произнести ни слова. Жилин похоронным голосом объявил печальную новость. Народ обо всем уже догадывался. Я увидела перекошенное лицо Сайкиной и совсем некстати вспомнила, как она искала «гвоздь» в номер. Звонила, например, на Новодевичье кладбище и вкрадчивым голосом спрашивала: «Але, это кладбище? А что у вас новенького?» Однажды кто-то из сторожей кладбища, видно, напившись до зеленых чертей, поведал Сайкиной, что по ночам светится могила Шукшина. И талантливая девушка раздула из этого целый разворот — две страницы газетного текста!

Меня вызвали к Хозяину. Он начал меня успокаивать и снова рассказывать, какая я талантливая да как он рад со мной работать. «Все вранье! — думала я, — для тебя, как и для всех богатеньких, деньги давно стали важнее друзей, важнее людей, важнее всего на свете!» Мне бы встать и уйти оттуда навсегда — и не оборачиваться! Но он снова запел свои льстивые песни, а я снова купилась, потому что меня не увольняли, мне предлагали остаться на той же зарплате и подождать два месяца — он вернется из Америки и решит мою судьбу. А сейчас надо торопиться, самолеты уже на изготовке, и страна вечной свободы ждет не дождется своих новых сыновей. Гуд бай, май бэби!

Неделю я без остановки ревела. То есть даже не ревела — я жила своей жизнью, а мои слезы — своей. Они текли и текли, пока моя сердобольная соседка Любка не зашла вечерком на огонек и не объяснила, что мне уже пора к психиатру. Мне был дан «телефон замечательного врача, просто волшебника».

Телефончик я взяла, но к психиатру не пошла. Пригодится еще, — я засунула бумажку в кошелек.

— Хорош убиваться, — Нелька тащила меня в парикмахерскую «маленько встряхнуться», как она это называла, — грибы пошли, а ты тут убиваешься. Поехали на дачу. Только водки надо взять побольше, а то, говорят, все пропадет — моя свекровь сахар вон мешками закупает.

— Зачем?

— Память хорошая, — усмехнулась Нелька.

Она очень старалась меня растормошить, моя славная боевая подруга.

Мы с ней ехали на мою дачу — в милую деревню Поповку. Откуда-то из своих запасов она выгребла маску обезьянки — смешную новогоднюю маску из папье-маше — и натянула ее на правое ухо — так, что все, кто смотрел в боковое окошко «шкоды», видели бумажную мордочку обезьяны. Нам и свистели вслед, и гудели, и сигналили — в общем, ехали мы со смехом и бурным весельем, похожим на пир во время чумы.

По дороге заскочили в винный магазин «Кристалл». Удивительно — но там стояла огромная очередь. Видно, хорошая память была не только у Нелькиной свекрови. Люди брали много бутылок. Нелька деловито распорядилась:

— Возьмем тоже две.

Подумала.

— Нет, пять.

Пока мы с ней стояли в очереди, эта цифра выросла до десяти, а взяли мы в результате два ящика. Тогда мы увлекались «рябиной на коньяке». Не то что были алкоголиками — нет, конечно, но, как опять же говаривала Нелька, с устатку могли себе позволить. А тут дефолт, бессрочный непонятный какой-то отпуск, да и мы уезжали на дачу надолго — а что, собственно, в Москве делать? За сыном присматривала мама, а погода в том сентябре была просто волшебная.

И грибов в том году народилось — прямо как перед войной. Мы с Нелькой мешками таскали их из леса: опята росли не только на деревьях, но и просто на земле, как трава. Удивительно, как Нелька, эта «узбекская» душа, ни разу в жизни грибов не видавшая, так полюбила и лес, и осенние опята, и этот азарт, когда в поту мчишься по лесу и издалека видишь — грибы, грибы, грибы… Правда, к грибам как к еде Нелька так и не привыкла — заготавливает их тоннами и потом скармливает родным и друзьям, благо, и тех, и других у нее множество.

Но прошел сентябрь, и пошли дожди. И мы переместились из грибного леса в один маленький кабинет, который раньше делили Нелька и Певец. Все остальные наши помещения уже давно заселили Вичи и разные другие службы издательского дома. А в этом маленьком кабинете поселились все, кого добрый Хозяин оставил на довольствии и кто, видимо, по его рассуждениям, мог еще принести какую-никакую пользу. Нас было всего семь человек, включая Жилина и Костылина, а остальные почти 60 уволились «по собственному желанию».

Почему они, так молча, по-рабски подписали эти заявления? Почему не потребовали компенсаций, выплат, полагающихся при закрытии предприятия и сокращении рабочих мест? Потому что все поголовно были юридически безграмотны, да и большинство этих ребят, приехавших из Узбекистана, не имели ни прописки, ни жилья и считали себя абсолютно бесправными — какими на самом деле и являлись. Ну, и я — такая же бесправная, как все, только с более высокой зарплатой. Ну, как начинать судебные тяжбы, не имея за душой ни денег, ни прописки, ни знакомств? Правда, надо отдать им должное — почти все из 60 уволенных человек быстро и удачно устроились на хорошую работу и хорошую зарплату. Все-таки это были профессионалы — я собирала их по крупицам, по разным изданиям. Никогда, никогда не удастся больше мне собрать такого коллектива. Никогда.

Доллар расти перестал, остановился где-то на отметке 16 рублей, и страна потихоньку приходила в себя от августовского апоплексического удара. Самые умные на мутной волне финансового кризиса быстренько делали деньги, чего-то создавали, обеспечивали себе тылы, только я, как дурочка, сидела и ждала, когда приедет Хозяин и накинет мне на шею очередную удавку под всегда успешный хит «какая же вы, Оля, талантливая!» И вот он приехал — видно за два месяца придумал, как поступить с нами, с этим чемоданом без ручки. Он вызвал меня к себе на второй этаж — загорелый, блестящий, как огурчик с грядки. Перебирая четки, заговорил ласково, и, конечно же, начал с «талантливой-расталантливой». Предложил два варианта: или я становлюсь заместителем главного редактора — то есть его самого, в газете «Вич-инфо», либо со своей командой — той, что осталась — снова пытаюсь возродить «Успех». Он выделит для этого небольшие (10 тысяч долларов в месяц) деньги и старое помещение на Поликарпова, откуда начинался «Вич» и где, согласно легенде, он лично таскал первый тираж черно-белой газеты.

Конечно, я выбрала второй вариант. Да еще обрадовалась, чуть ли не руки Хозяину стала лобызать. Ну как же, у нас опять будет «Успех»! А он уже все просчитал, он знал, что мы сейчас станем работать как ненормальные, что из нас начнут сыпаться идеи как из рога изобилия, и какая-нибудь хоть одна да принесет ему новую прибыль, и — мани, мани, мани!

Мы быстренько покидали вещички по коробкам и за один день переехали на Поликарпова. Ну, жить можно: первый этаж жилого дома вполне в приличном состоянии, кабинетики небольшие, но зато у всех отдельные, не то, что newsroom! Жилин и Костылин сели считать деньги. А когда посчитали, схватились за голову — этих 10 тысяч долларов едва хватит на печать, а зарплаты наши — мышкины слезы, меньше прожиточного минимума. Но почему-то все мы были в неистовой эйфории — хотелось снова запустить «Успех». Пусть черно-белый, тоненький, но живой, свой, родной!