Так же он ведет себя с журналистами — несмотря на кажущуюся спонтанность и эмоциональность, каждое слово в его интервью четко выверено и продумано с точки зрения того, как его воспримут потомки. Я не знаю, хорошо это или плохо, но думаю, жизнь Тонино была гораздо более насыщена, более конфликтна и многогранна, чем покажется тем, кто потом будет изучать творчество великого итальянца.

Мы говорили с ним через переводчика, — эту роль уже 30 лет исполняет его жена Лора. Тонино четко отвечал на мои вопросы, он сразу понял, из какой я газеты и что мне от него надо — рассказывал о любви, о том, как ее понимает. Но если мне удавалось вставить вопрос о Феллини или Тарковском — двух великих режиссерах, которые шли по жизни рядом с ним, он остроумно уходил от ответа.

— У художника должна быть муза, — ответил он мне на вопрос о личной жизни Андрея Арсеньевича. — И должна быть жена, которая подаст ему тапки и сварит обед. И не всегда эти две фигуры совпадают.

Мы проговорили долго — гораздо дольше оговоренного маэстро времени. Мне даже показалось, что ему жалко с нами расставаться. Он несколько раз пригласил нас приезжать «на подольше» — остановиться можно в отреставрированной им церквушке недалеко от дома.

— Именно тут жил Тарковский, когда приехал в Италию и у него еще и не было своего жилья.

— А его жена Лариса тоже здесь останавливалась? — пыталась подъехать я с другой стороны.

— Нет, ее здесь не было, — зашептала мне на ухо Лора. Потом добавила: — Знаешь, Тонино ведь ее не очень жаловал. Она была… мм-м — Лора подыскивала слово, — ну такая хабалистая, как это русские говорят.

— А как же тапочки? И обед? — не унималась я.

Но Лора отвлеклась: подошел Баба, старый сенбернар, который все время терся о ноги хозяйки.

Уже темнело, солнце медленно падало куда-то за гору… Пора уезжать. Тонино устал — только помахал нам рукой из своего глубокого кресла. А Лора с Бабой пошли провожать.

А в машине моя притихшая подруга Лариска вдруг призналась:

— Знаешь, что он мне сказал, когда мы после интервью пошли осматривать дом?

Она улыбнулась и стала похожа на ботичеллевскую Венеру.

— Он сказал, что все время хотел меня поцеловать. И эта мысль мешала ему серьезно отвечать на твои вопросы.

Я же говорила, что жизнь Тонино гораздо насыщеннее, чем кажется на первый взгляд!

В редакции газеты «Вич-инфо» работали 17 человек — включая двух архивариусов-библиотекарей. 20 сотрудников насчитывала служба Главного Художника — включая корректуру, бильдредакторов, сканерщиков и пр. Всего — 37 человек. А вот в издательском доме «В-И», согласно списку, более 600! Пока у нас выходили многочисленные газеты, включая мой родной «Декамерон», я даже не задавалась вопросом — кто эти 600? Ну, пусть 500 — минус сто, работающих в разных наших изданиях. Издательство по-прежнему казалось мне богатым и неиссякаемым, как Тихий океан.

Я никогда не ходила на корпоративные новогодние вечерки. Когда в одном, как правило, тесном месте собираются несколько сотен человек — ни выпить, ни закусить, ни поговорить не удается. От своих сотрудников я слышала далеко не лестные отзывы об этих мероприятиях — тесно, скучно и голодно. Причем средства затрачивались на это немалые.

И даже в кризис — когда уже задерживались зарплаты, сокращались оклады, и было понятно, что без серьезных потерь не обойтись, — вечеринку все равно не отменили. Упрямство, с которым Хозяин тратил деньги на это бессмысленное мероприятие, было мне непонятно. За 12 лет я не посетила ни один корпоратив — о чем вот именно сейчас жалею, могла бы живописать это событие. Тогда бы я, может, могла бы понять, кто эти многочисленные гости, которые вели себя вполне как хозяева, — ну они и были хозяевами, раз здесь работали. Вот только где? Кем? Мои ребята тоже недоумевали: чем эти люди занимаются в издательском доме?

Весной Костылин стал посещать меня со странной песней — тиражи малых изданий стремительно падают, они уже не окупают себя. Самое плачевное состояние — у глянцевого журнала, которым руководили Ясная и Недобежкин. Затраты на него уже зашкаливали за пару миллионов долларов, а тираж не только не подрастал, но, как выражался тот же Костылин, имел тенденцию к сокращению. Я знала об особом отношении Костылина к Ясной: с первого номера журнала Юлечка ясно дала понять рекламному отделу, что собирается создать отдельную собственную службу и допускать к финансовым делам журнала Костылина совсем не собирается. Он рвал и метал, негодовал и буйствовал, но перечить Ясной, конечно, не мог.

А между тем журнал создавался в обстановке строжайшей секретности. Сотрудникам было запрещено не только общение, но и мимолетные разговоры в столовой с коллегами из «Вич-инфо». Боялись, видимо, утечки информации — чтобы мои ребята — не дай Бог! — не украли темы. Но пока наблюдалось воровство только в другую сторону — наши публикации нещадно эксплуатировались журналом. Правда, я смотрела на это спокойно — цифры наших тиражей были несопоставимы.

Запретить общение сотрудников оказалось делом нереальным — к нам все равно поступала регулярная информация о том, что творилось на 6 этаже. А там наметился конфликт между Ясной и ее первым заместителем Недобежкиным, причем конфликт этот только углублялся, что-то они там никак не могли поделить. Власть, скорее всего. В редакции курсировали слухи о том, что Ясная пользуется неограниченным доверием Хозяина, может взять любую сумму и даже не отчитаться за нее к великому ужасу педантичных бухгалтеров. Говорили и о том, что Ясная прикупила домик в Испании и уже перевезла туда родителей и сына, а сама активно учит испанский язык.

Меня все это волновало очень мало — раз это не касается газеты, редакции, коллектива, значит, и меня не касается. Мы жили параллельными жизнями — и меня это устраивало. Огорчал «Декамерон». Поникшая Павленкова, которая теперь возглавляла газету и была, собственно, единственным ее сотрудником, держала нос по ветру, и этот нос подсказывал ей, что малые издания скоро закроют из-за их финансовой несостоятельности. Дело в том, что оставшиеся три газеты — в том числе и дорогой моему сердцу «Декамерон», объединили в одну редакцию, и главным над всем этим поставили Костылина, который и предложил эту схему объединения якобы для экономии денежных средств.

Но тираж «Декамерона» оставался стабильно высоким — даже после всех экспериментов с редакцией, когда там работал фактически один человек. Тираж более ста тысяч экземпляров в месяц — это хороший тираж. Газета, которую никто не продвигал на рынке, не рекламировал, не развивал — оказалась очень живучей. Я была уверена, что при столь высоком тираже ей не грозит закрытие — не надо обладать математическими способностями, чтобы посчитать расходы на одного сотрудника и типографию — и прибыль от ста двадцати тысяч тиража. Но Павленкова что-то чувствовала своим чутким носом и выглядела растерянной.

Я пыталась приставать с расспросами к Костылину — судьба «Декамерона» волновала меня чрезвычайно. Тот пожимал плечами и делал вид, что он не в курсе, что решает Хозяин, как уж он посчитает свои убытки — так и будет. При этом у него как-то странно бегали глаза…

Как-то утром ко мне в кабинет неожиданно пришел Недобежкин. Слава походил на побитую собаку. Сел на кресло и вздохнул:

— Возьми меня обратно…

Я представляю, как он готовил себя к этой фразе. С его-то амбициями! Конечно, язык чесался сказать «А я тебе говорила…», но я пересилила себя. Даже не спросила, что у них там с Ясной произошло. Я ответила просто: должна посоветоваться со своими замами. Это была чистая правда — практически ни одного решения я не принимала без них. Даже если мое мнение не совпадало с мнением моих замов, и я принимала собственное решение — я все равно выслушивала их.

Слава погрустнел. Он понимал, что, по крайней мере, двое — Эльсотоль и Корвалан не захотят его возвращения, припомнят ему его же высокомерие. Как поступит Гоблин, было непонятно, ведь когда-то они вместе работали в «Комсомолке», и именно Недобежкин привел его в редакцию, но Гоблин — скользкий типчик, никогда не знаешь, что он выкинет. Слава ушел с понурой головой, а я вызвала своих замов.