Марк Григорьевич — человек с потрясающим чувством юмора. Жаль, что не все его спектакли одухотворены этим качеством. Он долго рассказывал о своей жизни, с удовольствием вспоминал родителей и свое детство, особенно — стиляжное прошлое, а потом вдруг спохватился: «А зачем я вам все это рассказываю?» Я начала убеждать его, что личная жизнь известного человека так же интересна зрителям, как и творческая. Тем более, у Розовского совсем молодая жена и только что родился сын Сенька.

Идея фикс у меня было сделать интервью с секс-символом 90-х годов Андреем Соколовым, которого мы между собой называли «Маленький Вер» — за его первую звездную роль в нашумевшем фильме «Маленькая Вера» Василия Пичула. Удивительно, но Соколов согласился. Моя творческая мысль заработала дальше — а не снять ли нам его на обложку? Соколов удивил еще раз — он был готов, но при этом поставил условие: никаких женщин рядом. Только он один. Но мужчина на обложке женского журнала — это скучно, даже если этот мужчина Маленький Вер. И тогда я пошла на хитрость. Уговорила его поехать в Пушкинский музей в выходной день и сфотографироваться рядом с мраморной копией Венеры Милосской. Как я уговаривала музейных работников — отдельная песня. Но Соколова любили, у него, действительно, была заоблачная популярность. Когда он рано утром подкатил к Пушкинскому музею на своем джипе, диковинной еще тогда в Москве машине, посмотреть на него высыпали даже ночные электрики и сторожа, специально ради такого случая задержавшиеся на работе.

Соколов очень долго лепил из себя перед журналистами образ неженатого скучающего мужчины. Артисты всегда играют роль. Так вживаются в профессию, что выйти из нее не могут и в жизни. Но там, в таинственном полумраке пустынного музея, мы разговаривали шепотом, чтобы эхо не неслось по залам и экспозициям, «не для печати». Пока фотокор Серега ставил свет и искал композицию, мы сидели в ногах Венеры Милосской.

— Неужели ты вправду думаешь, что я до сорока лет прожил холостяком? — удивился на один из моих вопросов Андрей. И вздохнул: — Да все у меня есть. И семья, и дети. Только зрительницы больше любят неженатых кумиров. Понимаешь?

Я, конечно, понимала. Но думала о другом: как же они, бедные артисты, не уверены в своем таланте, в своей популярности, если ее надо все время подогревать не ролями, не фильмами и спектаклями, а всякими враками?

В этом смысле мне было гораздо интереснее с артистами старшего поколения. Эти уже были не просто любимцами публиками, а легендами, эпохой, и им уже не нужна была дешевая популярность. Милые откровения и даже интимные подробности личной жизни уже не могли подпортить ни их авторитета, ни их славы.

Валентина Никулина мне удалось затащить в наше кафе буквально через несколько дней после его возвращения из эмиграции. Он не хотел уезжать в Израиль, но на этом настояла жена. Причем, покидая Москву, она продала и квартиру, и дачу, несмотря на мольбы мужа оставить здесь хоть что-нибудь, к чему можно будет вернуться. Иврит ему так и не поддался, отношения с женой совсем разладились, и Никулин один уехал обратно в Москву почти через десять лет израильской жизни. Жил у друзей, потом все же «Современник» выхлопотал ему квартиру, и даже муза нашлась — в лице молодой, довольно странной поклонницы по имени Марина.

Совершеннейшей глыбой показался Мережко. Слушать его еще интереснее, чем смотреть фильмы по его сценариям, хотя и сегодня вряд ли кто-то из сценаристов может конкурировать с ним. И степень его откровенности оказалась поразительной. Его жена умерла от рака совсем молодой — чуть после сорока. И привлекательный, импозантный Виктор Иванович больше никогда не женился — считал себя виновным в ранней смерти жены. «Гулял много, позволял себе много, юбки не пропускал — а она все видела и терпела, все держала в себе. Вот и сгорела быстро», — печалился мэтр. И как-то не повернулся у меня язык спросить его о сплетне, которая гуляла в актерской тусовке. Мережко дружил с актером Юматовым и его женой Музой Крепкогорской. (Они соседствовали в районе метро «Аэропорт».) Когда Юматов умер, Виктор Иванович якобы оказывал всяческое внимание его вдове, утешал ее — в основном алкоголем, отчего она быстро последовала за мужем. А потом оказалось, что свою квартиру Крепкогорская завещала именно Мережке, а заодно и все свои драгоценности, коих у нее, по словам ее бывших подружек, было немало. Но пусть эти разговоры останутся на совести тех, кто их вел.

Намучилась я с моим любимым актером Сергеем Никоненко. К нему тоже подъехала не с пустыми руками. Знала о его особом отношении к Сергею Есенину. Когда-то в молодости именно он сыграл юного поэта и с тех пор «заболел» им и его творчеством. В отличие от бесконечно талантливого Безрукова, Никоненко поразительно походил на Есенина и внешне. Он стал настоящим собирателем и хранителем памяти великого поэта — скупал на аукционах все, к чему хотя бы раз притрагивался поэт. Приобрел на Арбате квартиру в доме, где несколько дней жил Есенин, и сделал в ней настоящий музей. Одним словом, я напросилась в этот музей на экскурсию, и уже потом, втеревшись к актеру в доверие, уговорила его на интервью о личном. Никоненко долго отпирался. Но я все-таки затащила его в любимое кафе, там его угостили коньячком, и он разговорился. Я слушала не дыша. И про Михалкова, который подолгу жил в его квартире («А в кино меня так ни разу и не снял!» — с обидой прокомментировал Никоненко.) И про своих трех жен, и свою версию гибели поэта Есенина… Потом, читая интервью, он сомневался — подписывать его или нет.: «Катя (жена) прочитает — обидится, — рассуждал Никоненко, — может, не надо, а?» Ну, уговаривать — это основа нашей профессии!

Об этом человеке я должна рассказать отдельно. Как-то еще в счастливые успеховские времена, когда мы казались себе богатыми и беззаботными, Нелька уговорила меня поехать в Питер. Мы с ней не смогли заранее заказать комнату в гостинице и решили провести в северной столице один день: утром приехали — вечером обратно ночным поездом. За день так намотались и устали, что хотелось одного — где-нибудь сесть. А лучше — лечь. До поезда еще было часов шесть-восемь, а сил не было совсем. Нелька соображала недолго: «Пойдем в театр! — объявила она, — там отдохнем, а заодно повидаем старых друзей». Молодежный театр на Фонтанке когда-то был на гастролях в Ташкенте, где Нелька со всеми перезнакомилась и с кем-то даже закрутила романчик. Она позвонила этому «романчику» — и вот мы сидим в крохотном зале. Я читаю программку: мама родная! «Маркиза де Сад»! Три действия! Спектакль идет 4 часа! В нем заняты 4 актрисы! О, Боже! Не скажу, что я не любила театр, нет и нет, но все же понимала условность этого искусства, и выдержать эту условность больше полутора часов… Что же со мной будет?

Кресла, правда, в театре оказались очень удобными. Я вытянула ноги, согрелась и только хотела задремать… Но тут началось… нечто! Не решаюсь назвать это спектаклем. Со мной случилось что-то поразительное. Сон как рукой сняло. Я не дышала и мечтала только об одном — чтобы это действо никогда не кончалось. Я чувствовала, как по лицу ручьем льются слезы — а ведь я никогда в жизни не плакала в театре! Не могу объяснить, что это было, не знаю, как сделано — но то, что происходило на сцене и в моей душе, было волшебно!

И я потащила Нельку за кулисы — мне хотелось поблагодарить режиссера, который сотворил с моей душой нечто невообразимое. Нелька ворчала, что мы опаздываем на поезд. «Мы на минутку!» — умоляла я ее.

В маленьком узком кабинетике на старом советском стуле сидел небольшого роста худенький человечек в больших очках. Он мог быть корректором или бухгалтером, на худой конец товароведом — но никак не великим режиссером. Но я точно знала — передо мной сидит Великий Режиссер. Я ему прямо так и сказала. Семен Яковлевич ужасно удивился. Покраснел. Был польщен и долго жал мне руку. Мы обменялись телефонами и помчались на Московский вокзал.