Кормили в лагере отвратительно: восемьдесят граммов эрзац-хлеба на день; утром — пол-литра бурды, похожей по виду на густой чай, но носившей громкое название супа; вечером — чай, заваренный из березовых листьев. Посуды никакой не полагалось: получай свою бурду во что хочешь. Почти ни у кого из раненых не сохранилось солдатских котелков. Находили какие-то банки, жестянки из-под консервов — и этим уж были довольны. А некоторые пользовались вместо посуды своими собственными пилотками и фуражками: голод — не тетка!

Ужасен был и сам ритуал раздачи пищи. Раненые (конечно, из ходячих) должны были впрягаться в повозки, на которых стояли котлы с похлебкой и сидели (по одному на каждой повозке) фашистские конвоиры с автоматами и резиновыми дубинками. Они покрикивали на недостаточно почтительных и недостаточно старательных, отвешивая при этом тяжелые удары своей резиновой дубинкой. Такими же ударами сопровождалась и раздача пищи — недаром военнопленные с безжалостной русской иронией называли эти удары «дэ-пэ-гэ» — дополнительный паек Гитлера.

Сюда пригнали раненых якобы на излечение, ко организовывать лечение было не в интересах фашистов. И хотя работали здесь в основном советские врачи — тоже военнопленные, старавшиеся спасти своих товарищей, — их было слишком мало, а средств — медикаментов и инструментов — у них почти не было.

Ходячие бродили как привидения, лежачие валялись, как мертвецы; и часто нельзя было понять, жив человек или умер. Умирали от недоедания, от гангрены, от потери крови, от всевозможных болезней, противостоять которым не мог истощенный организм. В конце лета началась дизентерия, потом тиф. Они косили людей сотнями.

Нельзя было так жить, нельзя было терпеть. И хотя автоматы и пулеметы гитлеровцев постоянно грозили узникам, а вокруг лагеря тянулась в два кола колючая проволока, по которой шел электрический ток, доведенные до отчаяния люди не выдерживали. Несколько раз толпой бросались они на охранников, обезоруживали их, а потом прорывались через проволочные заграждения. Трупы устилали дорогу, но многим все-таки удавалось уйти.

Оставшиеся продолжали мечтать об освобождении; только и разговору было, что о побеге; строили самые хитроумные планы, но, к сожалению, выполнить их было слишком трудно.

Ранение Василия Бутко осложняло дело: пятка правой ноги была у него оторвана начисто; с такой раной, даже когда она заживет, ходить без протеза или без костылей невозможно. Но Василий, одержимый одной мыслью — бежать из этого ада — и поддерживаемый сочувствием товарищей, упрямо тренировался на костылях.

Подобралась хорошая группа, в основном пограничники. Уходить решили через туннель отопительной системы, колодцы которого были и в лагере и за его пределами. Сначала послали разведку во главе с Логиновым. Ночью разведчики ушли — и не вернулись, а на утро охранники завалили камнями колодец, в который они спустились. Вывод мог быть только один: разведчики пойманы. Одни говорили, что их застрелили при выходе из колодца, другие — что их разорвали собаки-ищейки, которыми пользовалась охрана, третьи — что их повесили в Бресте. Все эти слухи были на чем-то основаны: действительно кого-то повесили, действительно кого-то застрелили, но проверить их никто не мог, и все только жалели товарищей, особенно Петю Логинова — хорошего парня, отзывчивого и бескорыстного друга.

А бежать все равно надо. Бутко и его товарищи решились на самое рискованное — прорываться ночью через проволочные заграждения. Лучше уж смерть от пули, чем медленное умирание.

Помог случай. Тринадцатого сентября 1941 года охрана лагеря справляла какой-то праздник. На кухне варили и жарили, привезли водки. К вечеру в казармах слышались пьяные крики, и никому, кроме часовых, не было дела до пленных. А ночь выдалась удачная — темная, облачная, ветреная.

Беглецы подкрались к заграждениям и, набросив шинели на нижнюю проволоку, прижали ее к земле. Змеями проползли в образовавшуюся щель. То же повторилось и на второй линии. Никто их не видел в темноте, никто не слыхал в шуме ветра, а беглецы, зорко оглядываясь, чутко прислушиваясь, ползли дальше.

Брестский военгородок расположен вне города; всего каких-нибудь двести метров — и лес. Здесь пленные почувствовали себя свободнее и торопливо двинулись сквозь темноту на восток, стараясь до утра как можно дальше убраться от проклятого лагеря. Бутко, широко взмахивая костылями, не отставал от других. Безрук пошутил даже:

— Ты, Вася, как на ходулях. За тобой не угонишься.

Под утро увидели огонек на каком-то лесном хуторке. Заглянули в окно: сидит человек на лавке, обхватив голову руками, в позе последнего отчаяния. Больше в хате никого. Вошли в незапертую дверь и все поняли: на полу лежали две мертвые женщины.

Хозяин словно очнулся, увидев живых людей, и в скупых словах рассказал страшную историю: днем, когда его не было дома, наехали фашисты, схватили его жену и семнадцатилетнюю дочь, надругались над ними и убили их.

Беглецы помогли хозяину привести в порядок и похоронить убитых, а он показал дорогу, снабдил махоркой и хлебом.

Шли они на восток, но Бутко дотянул только до Серхова. Нога подвела, началось заражение, думали, что и не жить уж ему больше. Безрук остался вместе с ним — не хотел бросать товарища. В Серхове нашлись добрые люди: крестьянин Вавелюк приютил советских солдат, пани Михайловская спасла Бутко от гангрены.

Остается досказать о Логинове. Колодец, до которого они добрались по туннелю, находился хотя и за пределами лагеря, но все-таки недалеко от проволочных заграждений. Отверстие его было прикрыто сверху тяжелым железным ящиком: должно быть, в него камней навалили для весу. С трудом отодвинув его специально приготовленным колом, пленные начали вылезать наружу. А часовые заметили движение, подняли стрельбу, бросили гранату. Двое беглецов были убиты, а остальные успели скрыться. Пошли на восток, переодевшись в гражданское, сумели вооружиться по дороге и начали мелкую партизанскую войну. В марте 1942 года они встретились с отрядом Каплуна.

Знакомясь с работой отряда, подробно беседуя с каждым, как это у нас повелось, я и сам убедился, что люди у Картухина боевые — «кремневые», как он сам выразился. Почти все они действительно были первыми организаторами народной война на Волыни.

Петр Харитонович Самчук (в отряде его звали Бондаренко) — родом из Павурска, из бедной крестьянской семьи — в панской Польше батрачил и уже тогда принимал участие в борьбе с угнетателями. Эвакуированный в начале войны в Чернигов, он вернулся в декабре 1941 года в родные места для организации партизанского движения, В первый же день встретился с председателем Песочненского сельсовета Яковом Никитичем Цыпко (теперь его звали в отряде Ивановым), который вернулся на оккупированную врагом территорию с тем же заданием, что и Самчук. Они начали свою работу с того, что порвали телефонную связь на одном из важных участков и вручную расшили железнодорожные рельсы на перегоне Ковель — Павурск. Это на целые сутки задержало движение поездов. Вскоре к ним присоединились и другие товарищи. С группой в пять человек пришел железнодорожник из Трояновки Михаил Крысак. В это время уже начали свою работу Конищук (Крук) и Макс. Самчук и Цыпко имели связь с ними. С Конищуком договорились: он организует партизанский отряд в Камень-Каширском и Любешовском районах. Самчук и Цыпко — в Маневичском и Ковельском. Отряд вырос. Командиром его был Самчук, заместителем по политчасти — Цыпко. Они разрушали маслозаводы, работающие на врага, сжигали склады заготовленного фашистами продовольствия, разгоняли и разоружали полицию, вооружаясь ее оружием. Тесная связь с крестьянами и доверие крестьян к своим защитникам во многом помогли Самчуку, а позднее — и Картухинскому отряду, с которым соединился отряд Самчука осенью 1942 года.

Когда в Хочине Андрей Легкий рассказывал мне о «Пидпильной спилке», я заинтересовался двумя организаторами ее — коммунистом Нестерчуком и комсомольцем Ососкало. Познакомиться с ними мне тогда не удалось: Нестерчук ушел «по цепочке» на восток, а Ососкало с Картухиным — на запад. У Насекина я в первый же день спросил об Ососкало, но оказалось, что он на задании. В общих чертах мне о нем рассказали. Да, комсомолец с огоньком, напористый, упорный. Трудностей не боится. И, что особенно дорого, делает все не с маху, а с расчетом, подумавши.