Рассказал о положении в оккупированных областях, о фашистских зверствах в Белоруссии, о партизанском движении, о том, как мы работаем и как надо работать и бороться.

Как всегда, я следил за слушателями и по их лицам, по сосредоточенному молчанию, по отдельным репликам чувствовал, что говорю правильно, ясно и по существу.

Много было вопросов, а потом крестьяне заговорили о своих делах, о своих бедах и о готовности немедленно вступить в борьбу с врагом. Одним из первых попросил слова старик.

— Васинский, — шепнули мне, очевидно желая обратить мое внимание на оратора.

— Вот, добры люди, що у нас робиться, дывитесь, — произнес он и, пропустив мгновенную паузу, начал оказывать — неторопливо, нараспев, легким старческим тенорком:

Я привожу здесь довольно точный, правда, неполный перевод текста, записанного племянником сказителя Назаром Васинским. Несколько позднее этот текст был размножен нами в агитационных целях и приобрел популярность в народе. В 1943 году один старик в Замороченье, повествуя о своих собственных бедах, снова повторил нам полностью сказ Васинского. Но сейчас, на ночном собрании в лесу, крестьяне слышали этот сказ впервые. Голос старика дрожал от волнения, и слова как нельзя более соответствовали настроению собравшихся. Некоторые плакали. Но остальные — их было большинство — бурно требовали немедленных практических действий, требовали, чтобы я остался с ними и возглавлял поголовное выступление против немцев.

Говорили смело. И слушатели сочувственными возгласами приветствовали ораторов, потрясая и звеня своими вилами и косами.

Ненависти к фашистам накопилось много, и места ей в сердцах уже не хватало — она просилась наружу:

— Мы все пойдем! Не беда, что у нас не хватает винтовок. Мы с вилами, с косами, с топорами!.. Мы голыми руками передушим гадов! Вооружимся! Прогоним! До самого Берлина дойдем!.. Весь народ поднимем против швабов!

С каждым словом ярость все нарастала и нарастала. И опять, как во время беседы с подпольщиками, радостно было слушать эти горячие речи, но, конечно, о выполнении их желания даже мечтать не приходилось в тех условиях. Это было бы чистой авантюрой и только увеличило бы число жертв фашистского террора. Так я и сказал. И предложил, отказавшись от неподготовленного и обреченного на неудачу восстания, организовать партизанский отряд. Для руководства им я обещал оставить нескольких опытных товарищей.

Так и порешили. Я выделил Сидельникова и еще семнадцать человек, дал ручной пулемет и пять автоматов. В беседе с руководителями отряда (Сидельников, Бужинский, Андрей Легкий и Назар Васинский) мы наметили первую боевую операцию: налет на станцию Удрицк. Гарнизон там сравнительно небольшой, а его оружие: два станковых пулемета, восемь автоматов и тридцать две винтовки — очень пригодятся отряду.

Сразу разработали и план налета. Бужинский проживал в Удрицке и свел там знакомство с фашистским начальством. Начальник станционной охраны любил играть в шахматы и жаловал Бужинского как хорошего партнера. Часто по вечерам они сидели вдвоем за шахматной доской, а рядом, в казарме, ложились спать немецкие охранники. В день, намеченный для налета, он тоже должен будет играть. Когда немцы заснут и партизаны, подкравшиеся к казарме, подадут условный знак, Бужинский застрелит офицера из пистолета и бросит гранату в казарму, а ворвавшиеся партизаны захватят пирамиду с оружием. План был смелый, но вполне реальный, если его выполнить точно.

Я мог бы считать свою миссию в Хочине законченной, но обещание надо выполнять. Да и члены «Пидпильной спилки» предложили провести совещание с представителями других селений (Домбровицы, Сарны, Клесов и т. д.). Меня заинтересовало это предложение: не говоря уже о том, что совещание поможет развертыванию нашей общей борьбы, оно даст мне возможность снова проверить, насколько сильна, насколько организована «Пидпильная спилка» и насколько четко работает ее связь.

Совещание назначили на вечер, а днем явилась в наш лагерь ветхая старушка. Потертый кожух, хустка на голове, а сама горбится и чуть бредет, опираясь на палку.

Часовой остановил ее:

— Стойте, бабушка, куда идете? Кого ищете?

Старуха внимательно посмотрела на него и прошамкала беззубым ртом:

— Я, шаколик, иду до партижанов.

И добилась того, что ее пропустили в лагерь.

Мы в это время обедали. Я приказал угостить неожиданную гостью кашей. Она неторопливо жевала ввалившимся ртом и разглядывала окружающих. Потом подошла к Ивану Крывышко, сняла с него шапку и, прищурив глаза, сурово поджав губы, погладила жесткой ладонью по голове. Потом — другого бойца, потом — третьего… Приласкала? Нет. Слишком серьезно было лицо, слишком резки жесты. Скорее, это был осмотр наших голов, и только под конец этого своеобразного осмотра старуха немного подобрела, немного смягчилась. Тогда я разговорился с ней. Старушка оказалась словоохотливая.

Полька и, должно быть, верная католичка, Юлиана Теодоровна Пшевлоцкая много наслышалась о партизанах и пришла в лагерь с единственной целью — посмотреть на них.

— В костеле ксендз говорил, что партизаны — это нечистая сила, что у них рога растут и что они богом прокляты. Я прожила… вот уже скоро восемьдесят лет будет — и не видала людей с рогами. Пришла посмотреть, думала, ксендз говорит правду. А теперь вижу, что нет, что партизаны — такие же, как и все, люди. И еще лучше всех людей, потому что за нас страдают. Герои вы наши, защитники!.. А ксендз, — значит, он обманывает. Он с немцами. Они вместе народ душат… Так я и скажу… Я теперь знаю. Я сама партизан видела.

Бойцы окружили ее. Слушали. Поддакивали. Сами вступили в разговор. Наконец, она ушла, довольная и нами, и своим открытием, а беседа все еще продолжалась — беседа насчет темных душ, обманутых ксендзами и попами. Много еще их в западных областях Украины. Трудно с ними. И еще труднее с их духовными отцами.

Крестьяне рассказали мне о здешнем районном начальстве. Бургомистром в Высоцке сидел вредный старикашка, бывший православный священник, а комендантом полиции — белогвардеец Фомин, бывший казачий сотник деникинской армии. Оба они пошли на службу к немцам добровольно, участвовали в карательных экспедициях, расправах и допросах, жгли и расстреливали, следовательно, ни по своему прошлому, ни по своему теперешнему поведению никакого доверия не внушали. И все-таки я решил послать им письма: усовестить? напугать? — что получится.

Бургомистру — бывшему попу — торжественным тоном, с цитатами из Библии и примерами из истории напомнил, что во время нашествия иноплеменных «добрый пастырь» должен помогать своему народу, а не служить его поработителям; так и делали в древности «пастыри» русской церкви. Фомину написал, что он, несмотря на свое прошлое, русский человек и раньше дрался с немцами, и теперь его соседи и родственники, казаки-донцы, тоже дерутся с немцами, а он изменил. В обоих письмах были и упрек, и угроза, и требование искупить свою вину. Подпись — «Перевертайло». И к обоим письмам я приложил списки стихотворной речи старика Васинского, ссылаясь на нее, как на голос народа.