Мы не раз перехватывали почту этих чиновников — сколько жалоб было в их письмах! Они плакались, что в тылу еще хуже, чем на фронте: не знаешь, откуда ждать нападения, никуда не можешь выйти спокойно. Никакая охрана не спасает. «Это не народ, — писали они о русских, — а сплошные партизаны», — и меланхолически прибавляли, что из этого похода едва ли удастся им вернуться живыми. Для многих это предчувствие оправдалось. Какой-то Ганс Шнеллер, посылая домой награбленные русские вещи, объяснялся, должно быть, с женой: «Ты просишь сала и зимнее пальто, но сейчас ничего нельзя достать. У евреев все уже отобрано. Остальные — партизаны. Они все попрятали. А сало я и сам боюсь есть: как бы не отравили. Эти люди не глядят в глаза, и я остерегаюсь встречаться с ними один на один… Хорошим все это не кончится. Если только сумеешь, уезжай в Швейцарию — так будет благоразумнее».
Каких только мер не принимали фашисты в борьбе с партизанами! Несколько раз устраивались облавы на сотни километров, с прочесыванием всех лесов и болот. Крупные немецкие части шли, как загонщики на охоте, и, казалось, уйти от них некуда. А партизаны все-таки уходили, да еще сильно трепали гитлеровцев, участвующих в облаве. Даже диверсии не прекращались на это время: в тылу наступающих на партизан частей по-прежнему гремели взрывы, горели мосты, обрывалась телеграфная связь.
В первой половине сентября — как раз тогда, когда Каплун расправился с генеральским поездом, — облава началась издалека. Сняв с эшелонов до двадцати тысяч солдат, двигавшихся на фронт, немцы прочесали Беловежскую и Ружанскую пущи.
В схватках с ними участвовали тысячи партизан, нанесших врагу немалый ущерб.
Дошла очередь и до наших болот. Здесь отличались отряды имени Щорса. Только в одном бою они перебили более семисот гитлеровцев, а на десятом шлюзе Огинского канала, перерезавшего дорогу карателям, целиком уничтожили батальон СС. Фашисты хотели загнать народных мстителей в ловушку, прижать их к Выгоновскому озеру и каналу, а для того, чтобы партизаны не успели переправиться на другую сторону, вперед к десятому шлюзу (северная оконечность канала), выбросили батальон СС. Это было сделано ночью. Рассчитывая, что партизаны доберутся до шлюза только в середине дня, эсэсовцы устроились отдыхать в домиках, расположенных на берегу, выставив только непосредственное охранение. Сверх всякого ожидания, партизаны подошли к шлюзу в три часа ночи. Старший лейтенант Леонтьев, командовавший головным отрядом, направил один взвод к берегу, чтобы овладеть лодками и отрезать немцев от переправы, а с остальными бойцами стремительно ударил на сонных врагов: снял охранение и окружил дома. Большинство эсэсовцев не успело выскочить из помещений. Их расстреливали в дверях и через окна. Те, кому удалось вырваться, бросились к лодкам, но наткнулись здесь на партизан. Некоторые в отчаянии пытались спастись вплавь, но на другом берегу их ожидала группа Каплуна, возвращавшаяся после взрыва генеральского поезда. Ни один фашист не ушел живым из этого боя.
Всего во время облавы гитлеровцы потеряли больше полутора тысяч человек, но, конечно, ничего не сообщили об этом. В своих газетах они напечатали, что облава прошла удачно и что уничтожено пятнадцать тысяч партизан. Это была явная и наглая ложь. Народ, конечно, не поверил фашистам, как он не верил их заявлениям, что они чуть ли не каждый день убивают и берут в плен по сто тысяч русских. Кстати, много спустя — в 1943 году — один учитель из Маневичского района показал мне интересные цифры. Он подсчитал все потери русских войск (убито, ранено и взято в плен) за два года, с июня 1941 по июнь 1943 года, по официальным данным немецкого командования. Получилось 210 миллионов!
Хотя фашисты хвалились успехами облавы, но ведь сами-то они великолепно знали, что никаких успехов не было, и поэтому выбрали новое средство борьбы с партизанами: решили выкурить нас из лесу, как пасечник выкуривает пчел. Начались систематические налеты немецкой авиации на пустынные леса и болота. Фашисты забрасывали подозрительные места «зажигалками». Сухие мхи, камыши и высокие травы, тоже подсохшие к осени, занимались быстро. Огонь перекидывался на острова, на рощи и шел пожаром туда, куда гнал его ветер. Едкий дым далеко расстилался по земле, окутывал деревни, серой мутью занавешивал небо.
Иногда пожары подходили близко к партизанским лагерям, так что глаза начинали слезиться, в носу щипало и дышать было трудно. Но даже если бы огонь охватил самый лагерь, неужели бы мы не нашли себе места в лесу?..
Немцы усилили шпионаж и провокации, готовя кадры для этой «работы» в специальных школах в Бресте, Барановичах и т. д. Но и это не давало удовлетворительных результатов в борьбе с нашими отрядами. Нам помогали связи с подпольными группами этих городов, да и само население оберегало партизан. Стоило только какой-нибудь группе или отдельному человеку выйти из Барановичей или Бреста по заданию гестапо, как мы уже получали сведения об этом и обезвреживали врагов. Один раз, например, гестапо снарядило группу в десять человек под видом десантников, присланных с Большой земли, снабдило их рацией, шифром, нашло радистку и послало в район нашего базирования. Враги еще не вышли из Барановичей, а мы уже узнали о них. Севернее Новоселок наши люди встретили фашистов и ликвидировали их, так что они даже не успели сообщить по радио о выходе в указанный им район. Подготовлена эта группа была наспех, при допросе оказалось, что некоторые из ее участников даже и говорят-то на русском языке с трудом.
Однако, как говорится, в семье не без урода. И в нашей семье нашелся выродок — трус, продавшийся гестапо.
Рагимов пришел с нами на Выгоновское озеро и проявил себя довольно активно, но от других партизан продолжал отличаться нелюдимым и угрюмым видом. Я пытался вызвать его на откровенность, расспрашивал, почему он такой скучный.
— Такой уж я по характеру, — ответил Рагимов. — Да и нечего веселиться: немец взял Севастополь, на Кавказ наступает, на Волгу… А еще по родным скучаю. У меня дома мать, она и не знает, что я жив.
Я обещал сообщить о нем в Москву, а Москва известит его родственников. Но и это не развеселило Рагимова. Ну что же? Может быть, и в самом деле у него такой характер?..
В конце сентября группа Криворучко, в которую входил и Рагимов, возвращалась из очередного задания. Партизаны неплохо поработали: взорвали четыре эшелона, разбили маслозавод, сожгли бензозаправочную базу на магистрали Брест — Слуцк. Устали. А дорога была неблизкая. Километров за двадцать от лагеря решили отдохнуть. Пока четверо спали, пятый оставался дежурить. Дошла очередь и до Рагимова. Он выждал, когда его предшественник заснет, и начал стрелять по спящим. Черкашин был убит наповал. Криворучко и Максименко — тяжело раненные — уже не могли подняться. Но пятый — Югов — успел вскочить и схватить винтовку. Началась перестрелка, Югов тоже упал. А Рагимов, считая, что покончил со всеми, торопливо скрылся.
Но Югов был жив. Он перевязал своих раненых товарищей и привел из хутора Гута, расположенного неподалеку, крестьян с подводами. Криворучко, который был в очень тяжелом состоянии, и труп Черкашина перевезли на хутор, а Максименко доставили в лагерь. И тут же Югов доложил мне о предательстве Рагимова. Я послал на место происшествия старшего лейтенанта Брагина с группой, но его обстреляла немецкая засада. Это подтвердило самые худшие наши предположения: значит, Рагимов уже связался с врагом и успел навести его на наш след.
Новую разведку повел Николай Велько. Ему удалось выяснить, что предатель побывал в Борках у лесника и вместе с ним отправился в городок Ганцевичи. Лесник этот был поставлен немцами, и мы уже знали, что он работает тайным агентом ганцевичского гестапо. У нас с ним были счеты, и только чрезвычайная осторожность и хитрость спасали его до сих пор от расплаты. Немцы, с которыми столкнулся Брагин, просидели в засаде около суток и ушли. Они хотели найти тела наших товарищей, убитых Рагимовым, но нашли только кровь, поломанные сучья, примятую траву и, очевидно, успокоились на этом, считая, что партизаны сами обнаружили и унесли трупы.
