И везде, где бы мы ни встречались с польскими трудящимися, мы слышали в их словах ту же уверенность, что Польша вернет себе самостоятельность при помощи советского народа.
Поляки, не участвовавшие ни в каких организациях, тоже помогали нам: сообщали ценные сведения, служили проводниками, укрывали наших людей, доставляли медикаменты и оружие. Надо сказать, что немцы очень недоверчиво относились к полякам: не допускали их к работе во многих учреждениях, на железных дорогах и т. д. Доктор Крушельницкий показывал мне немецкую директиву: не принимать поляков в школы в качестве учителей. Польских детей приказано было учить только арифметике и правописанию, мальчиков — до пятого класса, девочек — до четвертого, не больше. «Этому народу наука не нужна», — говорилось в директиве.
Группа Анищенко зашла как-то на хутор недалеко от Ямно, чтобы запастись продовольствием. Партизаны постучали в один из домов. Открыла пожилая полька и разразилась упреками по адресу наших бойцов:
— Что вы все ходите, а немцев не бьете! Ведь вы — здоровые, на шапках — красные ленточки… Как вы потом в глаза матерям поглядите?..
Партизаны немного смутились, но Задорожный, дождавшись, когда она кончит, возразил:
— Вы слыхали, какие взрывы были на железной дороге?
— Слыхала.
— Так ведь это мы взрывали.
— Вы? — И сразу изменился тон. — Значит, это вы немецкие поезда перевертываете!.. Пан Езус! Матка бозка!.. А я-то что!.. Вы бы сразу сказали… Старик, иди — посмотри на партизан.
Старуха начала обнимать бойцов, позвала их в дом, а когда они отказались, вынесла хлеба, сала, молока, подняла мужа, чтобы он проводил их до лесу. И все волновалась, все ахала.
Потом этот хутор стал постоянным местом отдыха наших людей, его жители дружно и активно помогали партизанам.
* * *
В таких условиях проходила наша работа в районе Выгоновского озера. За первые семь дней своего пребывания здесь мы взорвали пятнадцать поездов, и это было полной неожиданностью для гитлеровцев: крушения происходили там, где до сих пор все было спокойно, а главное, одновременно на нескольких дорогах. Фашисты начали применять свои зверские меры: сжигать деревни, расстреливать ни в чем не повинных крестьян. Это не помогло. Тогда они установили круговую поруку местных жителей. Назначили стражу — так называемую варту, насильственно выгоняли людей на линию и расставляли вдоль всего полотна, метров на сто один от другого. А для того чтобы установить, кто из населения сочувствует и помогает партизанам, включали в эту варту «фольксдойчей». Из-за такой системы немало белорусских крестьян пало жертвами фашистской жестокости, но поезда продолжали взрываться. А мы, узнав об этой немецкой «системе», приняли свои меры: поезда рвались именно на тех участках, за которые отвечали фольксдойчи.
Так, например, Анищенко, выйдя однажды на дорогу Лида — Барановичи прежде всего выяснил через наших связных, какой участок находится под охраной немецкого прихвостня. Потом, пользуясь моментом, когда этот начальник и большинство его подчиненных грелись у костра, партизаны подкрались и поставили мину. Кто был у костра — не видел; кто был рядом и видел — не помешал, а, наоборот, рад был помочь нашим товарищам.
Паровоз издали дал о себе знать свистком. Предатель заволновался:
— По мястам!
Люди разошлись. Но он не был уверен в них и, поглядывая то на рельсы, то на приближающийся фонарь паровоза, бормотал:
— Проняси, господи!.. Проняси, господи!..
А паровоз — ближе. И вдруг один из крестьян, который знал нашу тайну и помогал нам, кричит:
— Марья!
— Чаво? — отвечает голос метров за сто.
— Приготовься, Марья! Бросай лапци, уцикай!
(А Марья, разутая, сушила онучи у костра.)
К чему «приготовься»? Почему «уцикай»? Предатель не успел понять, в чем дело, но испугался еще больше и совсем растерялся. Видя, что варта действительно бросилась «уцикать», он побежал следом за ней. А за его спиной грохнул взрыв. Предатель только приговаривал:
— Ох, боже ж ты, боже мой! И чаво ж я буду рабиць!..
Видя, что и круговая порука не действует, фашисты заменили варту иностранными охранниками: венграми, французами и т. д. Но и иностранцы не справились. Поставили немцев, но и немцы не сумели ничего сделать. Тогда они начали вырубать леса вдоль железнодорожных линий и строить дзоты. А поезда все продолжали взрываться, даже количество крушений не уменьшилось. За месяц с десятого августа по десятое сентября мы пустили под откос шестьдесят девять эшелонов. Кроме того, было взорвано несколько мостов, подбито несколько машин, уничтожено пять бензозаправочных пунктов.
* * *
Вернулись как-то наши бойцы после удачной операции, разобрали ее у партизанского костра, вспомнили, как встал на дыбы паровоз, как полезли друг на друга платформы с немецкими тягачами, загромождая полотно и уродуя машины. Я в этот раз похвалил Есенкова за быстроту и точность, поставил его в пример: вот таким надо быть минеру. Но он, словно недовольный похвалой, после разбора так и остался сидеть у костра, задумчиво ворочая палкой красные угли. А Тамурову, как всегда, не сиделось спокойно.
— Что загрустил, Тимофей? Разве плохо сработали?
— Плохо?.. Нет, не плохо. А все равно — плохая наша работа. Если бы эти машины да в наш колхоз!
— Что твой колхоз! Сейчас не до него!
— Нет, и сейчас до него… Тебе что! Ты этого не понимаешь. А ведь мы… — Тимофей поднял глаза на Генку и отбросил срою обуглившуюся палку. — Ведь мы из ничего колхоз поднимали. И Челябинский тоже на голам месте строили… Как строили!.. Потом трактора пошли… Вот это дело!.. А тут целый состав погубили: паровоз, вагоны, трактора… Работа! В них ведь сколько труда вложено! Они бы как на поле пригодились!.. Или на прошлой неделе сожгли склад: целая гора хлеба сгорела… Тоже работа!.. А ведь этот хлеб люди сеяли…
— Что же, его немцам оставлять? — вскинулся Тамуров. — И этот состав не надо было трогать? На нем, видите ли, трактора! Эти трактора…
Он горячился, но и Есенков — обычно спокойный — не хотел сейчас уступить:
— Я этот состав сам взорвал. Правильно. Туда ему и дорога. Но говорю, что плохо так работать: радости нет.
— А ты этого не считаешь, что мы своим помогли? Ты думаешь, я машину не люблю? Да мы с Алексеевым…
Алексеев — дружок Генки. Вместе они кончали ФЗО, вместе собирали моторы, вместе играли в рыбинской футбольной команде, служили в одной части, и сейчас партизанят вместе. Алексеев спокоен и молчалив, а Генка — кипяток. Всегда, говоря о своем заводе и своем городе, Генка начинает: «Мы с Алексеевым…» И теперь начал было, но много говорить ему не дали. Вступился Логинов.
— Вы с Алексеевым из школы пришли на завод на все готовое. Ваше дело — только моторы собирать.
— А ты что? — огрызнулся Генка. — Только избы строить!
— Надо и избы строить. Уметь надо. Это — большое дело. Без крыши не проживешь… А пойдешь по деревням: вот эту я строил, и эту я строил. Душа радуется. Стоит красавец — бревнышко к бревнышку. Люди живут. Можем быть, они каждый день плотнику спасибо говорят.
— Постой!.. Постой!.. — Генка вытащил из кармана пачку документов, перетянутых тонкой резинкой, и осторожно развернул ветхую, протертую на сгибах газетную статью. — Что тут говорится? (Палец его бежал по строкам.) Вот, читай: «Пагубные в военное время мирные настроения»… Понял?.. Пагубные!! В «Правде» сказано… А я тебе о чем говорил?..
— Да я не про то…
— А я про это! Ты не понял…
— Нет, ты не понял…
Спор разгорался и уводил спорщиков в сторону от начальной темы. Было слышно:
— Да что твой Рыбинск!..
— А что Арзамас? Один лук только и есть.
— Ты не знаешь Арзамаса!
— Ты и Челябинска не знаешь!
Но через минуту Есенков более спокойным тоном спрашивал:
— Ты что — только за Рыбинск воюешь?
— Нет… Почему?
— А вот почему!.. Нечего и кричать. Мне ведь не только Челябинск родной, но и Арзамас родной. А когда служил на Дальнем Востоке, каждая сопочка своей была… И здесь… Я сюда в первый раз пришел, а все равно это моя земля, это наша земля. Разве я ее отдам? Да вот болото: в нем гнилая вода и лягушки квакают. Я ему… — он погрозил пальцем воображаемому противнику, — и этой воды не уступлю ни шагу. Только и отмерю, чтобы на могилу…
