Я взял тряпку и клок ваты, зажег и, махая этим вонючим факелом, начал выкуривать комаров из шалаша. Потом занавесил дверь плащ-палаткой, вытащил шапку-ушанку. К слову сказать, мы и летом не расставались со своими зимними шапками — они служили нам в походе подушками и защищали голову и шею от комаров. И сейчас я надел шапку на голову. В занавешенном шалаше стало темно и душно. Но вот опять где-то над левым ухом звенит тонкое:

— Пи-и-и-и!

С трудом удерживаюсь, чтобы не махнуть рукой, жду, когда сядет, чтобы прихлопнуть. А тут и еще где-то над головой запевает другой тоненький голосок, и в палец правой руки без всякого предупреждения впивается третий комар. Значит — не заснуть…

Чей-то смех. Голос Генки Тамурова:

— Нет, Лида, из тебя хорошей жены не выйдет: ты даже блины не умеешь печь… Верно, Тимофей?

Последние слова относятся к Есенкову. Значит, и он сидит тут же. Но ни он, ни Лида не отвечают, видимо, заняты, и некоторое время Генка из сил выбивается, стараясь втянуть кого-нибудь в разговор. Кажется, даже обида начинает звучать в его словах:

— Смотри, Тимофей, с тех пор как она стала дружить с Казаковым, на нас и глядеть не хочет… Невеста!.. Ну, ладно же! Я вот скажу Бате про ваши шашни — он вас обвенчает.

Движение и сердитый голос Лиды:

— Ты долго будешь болтать?

Небольшая пауза, и снова голос Тамурова:

— Лида, а не починишь ли ты мне пиджак?

— Хорошо, принеси.

Но Генка даже тут не удержался от шпильки:

— Чини, чини, но уж, пожалуйста, поаккуратнее, чтобы не получилось как с блинами.

— И что ты пристал с этими блинами, вот смола! — удивляется Есенков.

— Так ведь ты видел, как она блины пекла?

— Мало ли чего мы не умели — научились. Если бы тебе с тремя товарищами приказали в сорок первом году уничтожить бронепоезд, у тебя бы получилось хуже, чем у нее с блинами.

— И не смей больше говорить про эти блины, — кричит издали Лида, — а то сам будешь пиджак чинить.

— Ну не буду, не буду… Пойдем-ка, Тимофей, от греха, а то и в самом деле не починит.

Оба поднимаются и идут куда-то, а я в полутьме и в тишине, нарушаемой звоном комаров, вспоминаю историю с блинами.

Несколько дней назад, уходя на встречу с Батей, я заглянул на кухню. Так называли мы место вокруг костра, на котором готовилась пища. Там стояли два чурбака — вся наша мебель, несколько ведер и котелков — вся наша посуда. В ведрах увидел я все тот же партизанский картофельный суп с мясом, который мы едим беспрерывно вот уже около года и который надоел нам хуже, чем комары.

— А что на ужин будет?

— Картофельный суп с мясом, — уныло ответил повар. Ему и самому надоело это неизменное меню, но приготовить что-либо другое он не сумел бы: ведь он не был специалистом, а был таким же солдатом, как и другие его товарищи.

Заметив тут же на кухне мешок и в нем немного муки, я спросил:

— Что за мука?

— Гречневая.

— Из нее хорошие блины бывают — гречаники. Знаешь?

— Еще бы не знать! — улыбнулся повар. — У нас даже песню поют: «Гоп, мои гречаники, гоп, мои били».

— Ну, уж насчет белых-то ты и не думай, а вот хоть бы черными угостил…

После моего ухода повар решил сделать блины и на помощь позвал Лиду: она — девушка, должна уметь. Лида обрадовалась — ей тоже надоел партизанский суп — и взялась за дело. Налила молока, разболтала.

— Сковородка есть?

— Нет.

— А на чем же печь?

— На чем-нибудь. Давай в котелке попробуем.

Поставили солдатский котелок на угли, смазали салом, но, когда налили на донышко тесто, оно прилипло, пригорело и никак нельзя было перевернуть блин. Лида пробовала ножом, но у котелка стенки высокие, опрокидывала котелок — не вытряхивается, и в конце концов просто ложкой соскребла подгоревшее тесто и сложила в другой котелок.

— Первый блин всегда комом. Как-нибудь приспособлюсь.

Повар, видя, что дело не клеится, ушел — пусть Лида сама отвечает! — и разболтал в лагере, что Лида печет блины, замечательные блины. Генка Тамуров сразу очутился на кухне.

— Лидочка, ты в помощники к повару пошла? Вот хорошо! И радист, и диверсант, и электрик, и еще новый талант открывается. Вот жизнь будет мужу! Кому только такое счастье? Он, наверно, и не ждет, и не знает, что невеста тренируется в партизанских условиях. Вот бы мне такую жену!

— Ты в Рыбинске найдешь. Там все умеют.

— А что, наши девчата…

— Знаю, лучше всех.

— Лидочка, ты бы хоть угостила блинчиком… Попробовать.

— Не мешай!

Раскрасневшаяся, косынка набоку, Лида возилась у костра и не заметила, как Генка запустил руку в тот котелок, где лежала готовая продукция. Проглотил один комочек подгоревшего теста — не распробовал, схватил другой — и тут завопил:

— Эх, ты! Да разве это блины? Это — тесто горелое. Ты даже не посолила его.

— Разве? — Лида хотела рассердиться на Генку, но, вспомнив, что ведь и верно — не посолила, рассердилась сама на себя. Махнула рукой: — Ничего не выходит. Не буду… — И ушла.

Когда я вернулся в лагерь, Тамуров рассказал мне все: смех! Новый номер тамуровских последних известий! Но я не засмеялся.

— Ничего удивительного в этом нет. И у тебя бы ничего не получилось. Попробуй-ка блины в котелке печь.

— Я тоже думаю, — добавил Есенков. — Соломона заставь со всей его премудростью, и тот бы не справился.

Я вызвал Лиду:

— Не тужи, ты не виновата.

Тамуров вмешался:

— Да, как же!.. Она и не посолила.

— А ты, критик, — сказал я ему, — иди лучше и принеси соды. Кто-то из ребят достал — от изжоги лечатся.

— Слушаюсь.

— Пойдем, Лида, на кухню.

Пришли на кухню, и я стал распоряжаться:

— Бери кислого молока и сыпь муку… Соль есть, сода есть… Тамуров, раскладывай костер, и на него — два котелка. Сейчас будем жарить…

В котелки, когда они накалились, положили побольше жира и в растопленный жир — тесто. Получились не то оладьи, не то мелкие пончики.

— Попробуй, критик… Как?

— Ну, это хорошо, но ведь это не Лидины.

Эта история с блинчиками вспомнилась мне в полутемном, пустом шалаше, когда я не мог заснуть, отбиваясь от комаров., А снаружи опять доносился голос Лиды:

— Генка, бери свой пиджак… Где ты там?.. В Рыбинске покажешь невесте эти партизанские заплатки.

Кумом Макаром мы называли молодого веселого сибиряка Макара Кузнецова. До войны он работал на золотых приисках, мечтал об Институте цветных металлов, а потом фашистское нашествие вырвало его из привычной мирной обстановки. Тяжело раненный, он попал в плен, не долечившись, убежал из немецкого лагеря и теперь вместе с нами активно боролся против немецких захватчиков.

В середине июля партизаны возвращались в лагерь, взорвав под станцией Старушка два фашистских эшелона. Макар и еще один боец — Новиков, проголодавшись за время пути, зашли в деревню К. перекусить. Деревня была незнакомая, и поэтому Новиков на всякий случай остался на опушке леса, а Макар пошел вдоль улицы, постучал в один дом и, ничего не подозревая, вступил в сени. Но не успел он закрыть двери, как на него набросились два дюжих мужика, накинули на голову одеяло, повалили на пол и скрутили за спиной руки. Это была хата солтуса, а сам солтус — красноносый звероподобный дядя, устроивший засаду и сейчас уже овладевший винтовкой Макара, — распоряжался:

— Собирайся, Федор, поведем этого сукина сына в Житковичи.

Предателям хотелось получить бутылку шнапса, пачку сигарет и коробку спичек, полагавшихся за поимку партизана.

Новиков долго ждал друга и, конечно, начал беспокоиться. Что с ним? Из-за пустяка Макар не стал бы задерживаться. Засада? Но ведь ни единого выстрела не было, ничего подозрительного не видно и не слышно. Идти на помощь? Но если в деревне неблагополучно, он и сам может попасть в засаду, и это никому не принесет пользы.

Наконец дверь хаты, в которую вошел Макар, отворилась, и двое мужиков вытолкнули из нее связанного партизана. Повели. Один — спереди, другой — сзади, с Макаровой винтовкой.