Когда мы уже подъезжали к лагерю, Куликов вытащил из кармана пачку махорки.

— Вот вам, товарищ комиссар, новогодний подарок от этого самого Лужина..

Очевидно, Лужин не осмелился предложить мне подарок лично.

В Липовце была организована база продовольственного снабжения и бытового обслуживания партизан. Эта деревня стояла в лесу, в стороне от дорог, немцы почти не посещали ее, да и полицаи заглядывали редко и ненадолго. Никаких подозрений она не возбуждала. А чтобы окончательно усыпить бдительность врага, мы и партизанский лагерь в Липовецком лесу ликвидировали еще в половине декабря. Но зато в самую деревню были завезены запасы продовольствия. Жители ее пекли нам хлеб, стирали белье, лечили и скрывали раненых, топили для нас свои деревенские бани. Все, что нужно было для партизан, делали здесь охотно и дружно. И липовецкая группа народного ополчения была одной из лучших. Но больше всех помог нам в организации этой базы командир ополченцев Виктор Булай. Отдавая должное его активности, мы в своих разговорах и деревню иногда называли не Липовцом, а Булаевкой. Особенно после гибели Виктора. А погиб он так. Мы узнали, что в Гоголевку приехал уже упоминавшийся мной начальник кащинской полиции Булько. Он сам был гоголевский и остался ночевать дома. Мы рассчитывали, что с его помощью нам удастся разоружить кащинскую полицию. Надо было увидеться с ним и договориться.

Выполнять поручение отправился Перевышко, захватив с собой четырех партизан и Виктора Булая. Булай был когда-то в хороших отношениях с Булько и надеялся, что сумеет уговорить его. Поэтому он и подошел сначала один к дверям хаты. Остальные спрятались за углом. Постучался.

— Кого надо?

— Открой! Это я, Виктор Булай. Не видишь, что ли?

— Не вижу. Подойди к окну.

Булай, ничего не подозревая, встал прямо напротив окна.

— Ну, теперь видишь?.. Открывай!

Вместо ответа прозвучал выстрел. Пуля попала в грудь нашему товарищу, в самое сердце. Он даже вскрикнуть не успел, падая навзничь на сугроб.

Партизаны бросились на помощь, но Булай уже не шевелился. Открыли огонь по окнам: надо было отомстить за товарища. Не прекращая обстрела, подожгли хату и дежурили вокруг нее, пока пылающая крыша не рухнула внутрь, взметая целые столбы искр в черное ночное небо.

Уверенные, что предатель сгорел, партизаны привезли в лагерь тело Виктора Булая. Под высокой сосной схоронили мы его на нашем партизанском кладбище и проводили в землю партизанским салютом. Это была большая потеря: Булай не только активно участвовал в нашей борьбе, но и прекрасно знал окружающие районы и по поручению райкома партии вел организационную работу среди молодежи.

Нам так и не удалось разоружить Кащинскую полицию. Попытка договориться с Корзуном окончилась предательством Сергея, попытка договориться с Булько — гибелью Булая, а полиция продолжала работать, выполняя все указания фашистских властей. Не надо, однако, думать, что изменники были так уж преданы, так верны своим иноземным хозяевам. Просто-напросто в данный момент им было выгоднее оставаться «верными» и «преданными». Вспомните, какое это было время: немцы все еще наступали, Москва — под угрозой, Ленинград — в блокаде, Советская Армия — далеко. Даже честные советские люди теряли надежду на возвращение Советской власти. Что же говорить об изменниках? Правда, они знали, что народ их ненавидит, побаивались партизан, опасались грядущего возмездия. Поэтому и заигрывали с нами, но не затем, чтобы на самом деле выступить против немцев. Это было одним из козырей в их сложной и нечестной игре. В этой игре приходилось и рисковать, но в конечном счете они рассчитывали выйти сухими из воды. Когда изменились обстоятельства, многие из них пытались перестроиться, перекраситься, и, к сожалению, кое-кому это удавалось. Забегая вперед, скажу только о Корзуне и Булько. Все мы считали, что этих выродков давно уже нет в живых, но несколько лет назад мне сообщили, что Корзун в 1946 году (после войны!) появился в Гурце и, пробыв два дня дома, снова исчез куда-то. И Булько не сгорел в сожженной хате. После войны он приезжал в Гоголевку, забрал свою семью и уехал. Где они теперь — не знаю, но может быть, и до сих пор живут среди нас эти неопознанные враги…

Булай погиб в ночь на третье января тысяча девятьсот сорок второго года, а пятого января мы снова ехали в Липовец-Булаевку, где собирались командиры групп народного ополчения и представители подпольных организаций Чашницкого, Холопиничского и Лепельского районов. Надо сказать, что и бургомистр Кулешов был вызван на это совещание. Оружие, которое он должен был доставить из Сенинского района, мы все еще не получили, и у него всегда находились оправдания: то немцев много — опасно перевозить, то нет человека, у которого оно спрятано, то сам бургомистр занят по службе. На этот раз Батя строго предупредил его, что никаких отговорок мы больше терпеть не будем.

Основное свое внимание Батя обратил на группы народного ополчения, на подпольщиков и на окруженцев. Давно пора втягивать их в повседневную партизанскую работу, давно пора выводить их в лес, создавать из них отряды. Но ведь с голыми руками в лес не пойдешь. Надо вооружать людей и вооружать их за счет врага, что само по себе является не простым делом. Надо учесть всех военнообязанных, изучить их и готовить к выходу в лес. Одним словом, речь шла о мобилизации в тылу врага, о создании районов сплошного партизанского действия.

Очень серьезную задачу поставил Батя перед нами по возвращении с этого совещания. Дело в том, что партизаны до сих пор почти везде и всегда ходили пешком. Идут по узким тропинкам и тащат на себе мешки и котлы, оружие и продовольствие. Это и медленно, и утомительно. В бой партизаны вступают усталыми. Лыжи, которые мы применяли, не всегда оправдывали себя. Мало кто из наших ребят умел по-настоящему ходить на лыжах, а некоторым приходилось становиться на них впервые.

— Где мне было научиться? — горячился казах Хусаинов. — У нас на лыжах не ходят.

— А у нас и ходят, — вторил ему другой боец, — да ведь не всякий умеет. Тут надо физкультурником быть. Хорошо тем, которые из Москвы из физкультурного института прилетели. Разве за ними угонишься?

— А почему ты не физкультурник? — вступал в разговор третий. — Кто тебе мешал?

— А разве я знал, что стану партизаном? Я больше футболом занимался…

Так и получилось, что лыжи мы применяли только в отдельных случаях: для небольших переходов и небольших групп. А для отряда в целом нужен был другой способ передвижения, единственно возможный в наших условиях, — конная тяга. Это обеспечит и быстроту и маневренность и сохранит силы бойцов.

Придя к такому выводу, Батя отдал приказ: обзавестись обозом (одни пароконные сани на пять человек), и назначил срок — пять дней. Немало колхозных лошадей оставалось еще в этих районах, и лучших, конечно, позабирали немцы, полиция, комендатуры, старосты. На них мы прежде всего обратили внимание. Перевышко и Гавриков пригнали восемь пар (восемь упряжек) из Кащина, Александров увел четыре пары у краснолукской полиции и т. д. А для Бати Кулешов не пожалел вороную, на которой ездил сам. Хвастаясь подарком, он называл эту лошадь «своей», но ясно, что и она уведена была с колхозной конюшни и что взамен ее он сразу же нашел себе другую.

К одиннадцатому января, когда Батя вновь перешел в Березинские леса, отряды были обеспечены конной тягой.

На санях мы могли делать до 80 километров за ночь, неожиданно появляясь то там, то тут. Немцы сбились с ног, отыскивая нашу базу. Карательные отряды не успевали угнаться за нами, донесения о наших налетах приходили из самых различных мест в радиусе 100–150 километров.

Трудно было догадаться, что живем мы опять около Нешкова, в каких-нибудь шести километрах от немецких гарнизонов Велевщины и Островов.

Во второй половине января весь отряд на подводах нагрянул в Годивлю. Это было мимоходом, и мы недолго задержались в деревне, но немецкие приспешники, староста и старший полицейский, скрылись куда-то: им не улыбалась встреча с народными мстителями. Я не знаю, где они были, в каком-нибудь чулане или просто зарылись в копну сена, но громадный партизанский обоз они видели только мельком. И тоже мельком или издали слышали, с каким шумом он проходил. Должно быть, в этом грохоте, в звоне конских ведер им послышался лязг гусениц и гуденье моторов: ведь известно, что у страха глаза велики. Да еще колхозники, наверно, подбавили страху.