На самом деле мне было вовсе не смешно: вместе с этими дорогими воспоминаниями какой-то клубок подкатывает к горлу. Далеко они, мои дорогие! И не знаю, живы ли…

Двадцать девятого ноября на санях выехали, мы из Липовца. В каждой деревне был в то время штат ночных сторожей — так называемая «варта», — и мы держали связь с ними, узнавая о появлении в деревнях фашистов. Так было и в эту поездку. Не доезжая с полкилометра до Амосовки, где намечена была остановка, вышли из саней. Оставив Архипова и остальных связных на опушке леса, мы с Перевышко отправились на разведку. У околицы нас встретил дед Василий, старый знакомый, дежуривший в эту ночь.

— Здравствуй, товарищ командир! Здравствуй, Сашок! Что вы давно не бывали? Бабка у меня по тебе, Сашок, соскучилась.

— Здравствуй, дедушка! Вот мы и хотим отдохнуть у вас сегодня, пускай бабушка порадуется. Немцев-то нет?

— И немцев нет, и полицаев нет.

— Ну, тогда пойдем. Сашка, махни нашим, пускай едут.

Старик сам проводил меня до хаты и с порога крикнул жене:

— Бабка, принимай гостей! Сашка привел.

— А, Сашок! А мы тебя ждем… Проходите в хату, товарищ командир, садитесь. Я сейчас покушать соберу.

Старик ушел на свой пост, а старуха засуетилась по хате, зажигая огонь, накрывая на стол.

Ласковая и приветливая со всеми, она особенно внимательна и ласкова была с Перевышко.

— Ай-яй-яй, Сашок, какой ты стал! И не умывался, наверно, недели две, и, гляди, опять пиджак разорвал. Так и ходишь в разорванном, беззаботный! Как это тебя угораздило?.

— Да я, бабушка, только сейчас за куст зацепил.

— Вон какой клин! Дай починю.

Перевышко был в этом доме как родной. У стариков четверо сыновей воевали где-то, а может быть, так же вот, как мы, партизанили, и старики перенесли на Сашка свою родительскую заботливость. Сколько раз заходил он сюда во время дальних походов, сколько переговорил со словоохотливым дедом Василием, сколько выкурил крепкой махорки!.. А у старухи каждый раз был для него какой-нибудь особенный подарок. И она по-матерински вздыхала, глядя на своего любимца.

— Непутящий ты какой-то, Сашок, совсем за собой не смотришь. Опять разорвал, опять рубаха не стирана. Снимай, постираю…

Она связала ему теплые варежки и шерстяные носки.

— Носи, милый, холодно в эту зиму.

Перевышко неизменно смущался от этих проявлений заботливости, хмыкал по-своему, отнекивался, отказывался, но было видно, что в душе он растроган и очень привязан к старикам. Мы немного посмеивались над ним, но и нам радостна была эта заботливость простых людей о партизане…

Едва мы уселись за стол в хате деда Василия, как прибежал Виктор Стовпенок — секретарь подпольной комсомольской организации. Мы хорошо знали этого скромного и молчаливого, но дельного парня. Он часто бывал в Липовце у своей замужней сестры Насти, бывал и у нас в лагере, выполнял много наших поручений. Сейчас он был по-особенному встревожен и взволнован: русый чуб выбился из-под шапки, на побледневшем лице выступили незаметные обычно веснушки.

— Товарищ командир, у нас полицай в деревне.

Мы встревожились.

— Какой полицай? Что он тут делает? Почему нас не предупредили?

— Наш, деревенский. Только что поступил. — Виктор как вошел, так и не останавливался — продолжал ходить из угла в угол по хате, бросая отрывочные фразы. — Он уж и винтовку принес… Он все чаще село позорит, всю молодежь позорит. Комсомол за всю молодежь отвечает…

— Да, Витя, — вставил Перевышко, — это брак в вашей работе.

— Вот и я говорю… Товарищ командир, пойдемте, его надо разоружить.

Мы отправились к новоявленному полицаю и неожиданно, держа наготове оружие, вошли в хату. Сразу же захватили винтовку, стоявшую в углу. Но полицай и не думал сопротивляться. Совсем еще молодой мальчишка, он только бормотал испуганно:

— Меня сагитировали. Я и сам не хотел.

Да и нам показалось это странным: парень был не похож на тех отпетых шкурников, которые обычно шли на службу к немцам.

Старик, отец полицая, возмущенный, кажется, не меньше Стовпенка, объяснил:

— Связался с таранковичскими хулиганами — они его и сманили. Совсем от рук отбивается… Спустить с него штаны да всыпать по тому месту, откуда ноги растут… Выдумал!.. Нам с немцами все равно не жить.

Мать стыдила:

— Хватило совести! Гляди, до чего дошло! Всю семью опозорил, как я теперь в глаза буду смотреть людям?

Под конец парень даже расплакался и совсем по-детски обещал:

— Я больше не буду.

Наказывать мы его, конечно, не стали, ограничившись строгим внушением, но винтовку и патроны отобрали.

Другая остановка у нас была в Московской Горе. Здесь нам надлежало распрощаться с товарищами, уходившими дальше, через линию фронта. Приехали мы поздно ночью, и, когда стали узнавать, нет ли немцев, нам сказали, что какие-то люди совсем недавно тоже спрашивали про немцев.

— Кто такие?

— Неизвестно.

— А куда пошли?

— В деревню пошли. Ничего не сказали.

Это заставило нас насторожиться, но, во всяком случае, если бы неизвестные были немцами или полицаями, нам не говорили бы о них так спокойно. Поэтому мы прямо направились к Ермаковичу (он был командиром группы народного ополчения в Московской Горе). Он еще не спал и сразу открыл нам.

— Кто есть в деревне? — спросил я, входя в хату.

— Три командира.

— Какие?

— Майор, капитан и старший лейтенант.

— Вы их проверили?

— Я их знаю. Они жили в Заборье.

— Давайте сюда майора.

Вскоре вошел человек, одетый в гражданское, и вытянулся по-военному:

— Товарищ комиссар, майор Диканев.

— Откуда? И кто еще с вами?

— Я был заместителем командира энского полка. Со мной начальник штаба капитан Осипенко. И старший лейтенант Ярмоленко, кажется, кавалерист.

— Ярмоленко? А ну-ка, вызовите.

Явились оба. И Ярмоленко… Ну, конечно, тот самый, который был у меня командиром эскадрона! Три года мы служили в одной дивизии… Ярмоленко, обросший и похудевший, от самого порога бросился ко мне, протянув руки.

— Товарищ комиссар! Как я рад!

Обнялись. У него на глазах были слезы.

— Ну, где ты пропадал все это время?

Перед самой войной его перевели из части, в которой мы вместе служили, в танковую. С этой частью он участвовал в боях, отходил до старой границы, был ранен, лечился, а потом, в окружении, скрывался в деревне Заборье. Недавно встретился с майором Диканевым, и вместе они решили переходить линию фронту.

— Ну а теперь я не пойду. Присоединяюсь к вам, товарищ комиссар.

— Добре. Все трое явитесь к Бате.

На столе появилось сало, огурцы, яичница. И даже про бутылку не позабыли: ведь мы провожали трех боевых товарищей в рискованный поход.

Долгая зимняя ночь подходила к концу, когда мы вышли на крыльцо. Архипов оставался на дневку в Московской Горе, а я ехал в Столбецкий лес. Обнялись и поцеловались на прощанье… Придется ли снова встретиться?

— Ну… желаю успеха!

Снег заскрипел под полозьями, морозным ветром пахнуло в лицо…

Очень большое значение Батя придавал Оршанскому железнодорожному узлу. И хотя никакой связи у нас там не было, я по приказанию Бати послал в Оршу человека с небольшим запасом драгоценной для нас взрывчатки. Выбор пал на Ивана Ляха. Пожилой семейный человек, колхозный бригадир, ни в чем не подозреваемый немцами, он был постоянным нашим связным. Надежный, находчивый, наблюдательный, лишнего слова не скажет, сумеет прикинуться простачком, но сам ничего не пропустит, все заметит — таков был Иван Лях. Доверить серьезное задание ему было можно. К тому же у него были какие-то знакомства среди рабочих депо.

Три или четыре дня он отсутствовал, а когда вернулся, рассказал, что, по его мнению, подпольная работа в депо налажена неплохо. Правда, ничего конкретного узнать он не сумел: слишком осторожно держались железнодорожники, но взрывчатку передал в надежные руки. Самого его, явившегося со стороны, безо всякого пароля, сначала держали на подозрении. Ему этого не оказали, но он все время чувствовал, что за нам наблюдают.