— Гут… А работать ты будешь?

— Если будете кормить, так и работать буду, — ответил Магомет.

Это понравилось: ведь поработители и хотели добиться, чтобы народ работал на них, как рабочий скот, только за то, что его кормят.

Магомета перевели в общую камеру, где сидели самые разношерстные люди; наряду с политически неблагонадежными, вроде Магомета, было там даже двое каких-то полицейских, провинившихся чем-то перед своим начальством.

Режим был строгий: никого никуда не выводили из камеры. Магомет ломал голову над тем, как бы убежать, и выискивал товарищей для побега. Надежным ему показался матрос Васька. Неунывающий человек, плясун и песенник, он пользовался общей симпатией; даже тюремные надзиратели относились к нему снисходительно и в качестве исключения разрешали ему иногда под конвоем дойти до наружной уборной. Магомет подружился с ним, но заговорить о побеге не мог: как бы не услышали.

Так прошло десять суток. На одиннадцатый день тюремщики предупредили, что завтра многих из этой камеры отправят в Житомир. А заключенные уже знали, что на самом деле никого не возят из Лельчиц в Житомир: партию обреченных под сильным конвоем выводят за пределы местечка, на песчаный пустырь, и там расстреливают. Третьего дня в этих песках расстреляли полтораста цыган, будто бы увезенных в Житомир.

День подходил к концу, и многим думалось, что это их последний день. Охранники в коридоре грохали сапогами и винтовками. Заглянули в камеру. Это меняется суточный наряд. Снова стихло. И Магомет понял, что больше ждать нельзя.

— Васька, — сказал он матросу, — параша полна, просись в уборную. И я с тобой.

Васька так и сделал. Ему разрешили. А Магомет тоже привязался к надзирателю:

— Не могу — вот как живот болит!

Тюремщик мрачно усмехнулся:

— Ну иди, пользуйся в последний раз.

И повел их сам: выводного или по штату не полагалось, или он посчитал излишним звать.

Уборная была единственным местом, где Магомет решился шепотом сообщить Ваське план бегства. Отчаянный план. Последняя возможность.

Обратно Васька пошел впереди, а Магомет, прихрамывая, чуть-чуть отстал от тюремщика. Когда тот, отпирая камеру, перекинул винтовку за спину, Лев Иосифович навалился на него сзади, прижал к двери и стиснул своими ручищами ему горло. Сопротивляться неожиданному нападению этого великана в 190 сантиметров ростом и в 100 килограммов весом тюремщик не мог. Ему даже крикнуть не удалось.

Выпустив своих товарищей по камере, Магомет с винтовкой в руках появился на пороге караульного помещения внутренней охраны. Можно себе представить, какое впечатление произвел он на караульных. Ведь и тогда, когда он, связанный, приведен был в тюремный двор, они с невольной робостью смотрели на его громадную фигуру и на его страшную бороду. А теперь руки у него были свободны, и в руках — винтовка. Одиннадцать человек лежало на нарах, и ни один, глядя на эту винтовку, пальцем не посмел шевельнуть, пока товарищи Магомета по камере забирали винтовки, гранаты и патроны — все, что было в оружейной пирамиде.

Потом захлопнулась дверь, заскрипел ключ в замке. Внутренний караул оказался в плену у заключенных: стены крепкие, на окнах решетки, и никакой сигнализации из этого помещения нет. Однако и заключенные, выпущенные из камер, вооруженные, сделавшиеся хозяевами тюремного барака, сами оставались в плену.

Что могли сделать их двенадцать винтовок против запертых ворот и высоких стен, против пулеметов, расставленных на вышках по углам? Если бы фашисты сразу узнали о том, что произошло в тюрьме, они уничтожили бы заключенных сразу. Но они не знали. А заключенным пришлось, пользуясь ночной темнотой, подрываться под стену, копать тяжелую, слежавшуюся землю. Копали — и казалось, что работа идет слишком медленно, а короткая весенняя ночь бежит слишком быстро, что не хватит этой короткой ночи. Копали с остервенением: за спиной стояла смерть, а впереди — свобода. И, наконец, перед рассветом, когда сумрак особенно густ, а воздух особенно влажен, поодиночке выползли узкой лазейкой наружу. Здесь и дышалось легче, и лес — рукой подать, тюрьма стояла на самой окраине местечка.

Это было в ночь на пятое мая 1942 года.

Освободились из тюрьмы не все: некоторые оробели, испугались трудностей побега. А арестованные полицаи, чувствуя себя виноватыми перед народом еще больше, чем перед немцами, добровольно остались в своих камерах.

Утром, когда обнаружилось, что внешний караул охраняет только замок на воротах, а внутренний караул заперт, гитлеровцы расстреляли и оплошавших охранников и не рискнувших убежать пленных. Свидетельские показания восстановили картину ночного происшествия. И уж откуда-то дознались немцы, что чернобородый организатор всей этой истории не простой солдат-приписник, а кадровый офицер Красной Армии и действительно партизан.

Поздно узнали: теперь до него не дотянуться — вместе с товарищами, с оружием, взятым в тюрьме, он идет по лесам и болотам на соединение с Лельчицким партизанским отрядом.

В сентябре 1942 года, когда Картухин со своим отрядом шел к Ковелю, на одном из привалов около Хочинских хуторов явился к партизанам этот чернобородый гигант с винтовкой за спиной. Узнав, куда направляется отряд, он сказал, что знаком с теми местами и может оказаться полезным. Его приняли в отряд. И не раскаялись. Лев Иосифович действительно хорошо знал и пустыри Павурского полигона, среди которых Картухин выбрал место для лагеря, и окрестные деревни. Да и в повседневную партизанскую работу он внес кое-что новое, свое.

Логинов взял его с собой в первую экспедицию по железным дорогам, чтобы на практике показать новичку партизанское подрывное дело. Рапида на первый случай была у них не крупная — килограмма три, потому что тол приходилось экономить. Взрыв получился жиденький, как потом говорил Логинов, — он и сам был недоволен результатами. А Магомет (ведь он артиллерист) заметил:

— Если бы к этому толу добавить снаряд покрупнее — тут на полигоне много неразорвавшихся, — вышло бы куда лучше.

— А ведь верно! — Логинов просиял. Он всегда самозабвенно и радостно хватался за каждое предложение, которое шло на пользу делу. — Вот верно! Давай попробуем!

Найти снаряд было не трудно. Сложнее оказалось доставить его к месту и заложить под рельсы. Для переноски соорудили носилки и порядочно повозились, закапывая стальную тушу между шпалами. Но зато и взрыв превзошел всякие ожидания: паровоз и одиннадцать вагонов были разбиты.

С тех пор неразорвавшиеся снаряды применялись картухинскими бойцами постоянно. И не только на железных дорогах. Первое время фашисты, узнав о появлении партизан в каком-либо селении, сразу же посылали на машинах сильный отряд. Партизаны начали минировать шоссейные и проселочные дороги, и можно себе представить, какую панику вызывал крупный артиллерийский снаряд, взрывавшийся под колесами передней машины карателей. За короткое время более полутора десятков автомобилей было исковеркано этими взрывами. Гитлеровцы стали бояться дорог; впереди своих машин они гнали теперь крестьянские подводы или полицаев со щупами; это сводило на нет основное преимущество автотранспорта — быстроту.

Немецкая осторожность доходила до смешного: пуганая ворона, как известно, и куста боится. Каждый подозрительный предмет останавливал гитлеровцев. И мальчишки-подпаски, которые, кажется, всегда все видят и все знают, по-своему развлекались этим. Насыпят, бывало, кучи песку на дороге, а потом со стороны наблюдают, как немцы ищут вокруг этих куч партизанские мины и, ничего не найдя, но все еще боясь этих куч, расстреливают их издали и ждут взрыва.

Когда Картухин дал задание вывести из строя павурскую водокачку, тоже пошли в ход снаряды. Это было довольно канительное дело. Бежавшая охрана оставила дверь водокачки запертой, а дверь была прочная. Решили, что ломать или подрывать ее слишком долго. Высадили окно, через него втащили в помещение три стопятидесятидвухмиллиметровые громадины и заложили их с таким расчетом, чтобы разрушить и резервуар, и насосное устройство. Немного толу для детонации, бикфордов шнур — и такой получился фейерверк, что не только окна вылетели, но и массивные стены водокачки потрескались и осели.