Рассчитывая костлявой рукой голода удушить Советы, американское правительство уже в 1917 году организовало против России голодную блокаду. А летом 1918 года, когда республика трудящихся, терзаемая белогвардейскими генералами, переживала один из самых трудных и самых критических периодов своей истории, американо-английские «цивилизованные» разбойники, не ограничиваясь натравливанием на нашу Родину немецких милитаристов, сами тайно, по-воровски подкрались к нашим границам и высадили свои войска на советском Севере и советском Дальнем Востоке.

Кочневу надлежало составить список наиболее подготовленных, сознательных чукчей и эскимосов, на которых можно опереться в первые же дни создания сельских ревкомов.

Прилагался перечень населенных пунктов, где Иван Лукьянович должен провести работу: среди них был и остров в Беринговом проливе, куда можно попасть только водой.

С открытием навигации Кочневу предписывалось лично явиться в Славянск с докладом.

Помимо предписания, в пакет были вложены отдельные директивы Совета Народных Комиссаров за подписью Ленина и два воззвания ревкома к народу. В них писалось:

«…Третий год рабочие и крестьяне России и Сибири ведут борьбу с наемниками богатых людей Америки, Японии, Англии и Франции, которые хотят потопить в крови трудящийся народ России. Русское бывшее офицерство, сынки купцов-спекулянтов объединились вокруг Колчака и, получая от бывших союзников оружие и деньги, приступили к удушению рабочего и крестьянина. Япония послала в Приамурье двести тысяч солдат, которые заняли деревни, безжалостно убивают детей и стариков. Они думали этим кровавым террором убить русскую революцию, лишить трудящихся свободы, но ошиблись».

«Товарищи и граждане Чукотского уезда! — говорилось в другом воззвании. — Рабочие и крестьяне взяли власть для того, чтобы водрузить на земле знамя всеобщего труда. Буржуазия, гонимая жаждой наживы, пустила свои безжалостные щупальца по всему земному шару, — даже далекий уголок Севера не остался без ее внимания. Морской пират Эриксон, ныне «Эриксон и компания», пользуясь климатическими условиями, когда полярные морозы отрезают наш край от всего мира, монополизировал торговлю и стал властелином над жизнью как инородцев, так и европейцев.

Товарищи! Кто из вас не записан в его долговую книгу?

Никакая политическая свобода при данной капиталистической системе эксплуатации не спасет рабочего от экономического рабства. Только полное уничтожение самой системы эксплуатации обещает человечеству истинную свободу, равенство и братство».

Окно совсем посерело, в комнате становилось темно. Лишь отблески пламени из печи то и дело вспыхивали на стене. Не зажигая лампы, Кочнев сидел в своем любимом кресле, обитом мягкой медвежьей шкурой. «Завтра же, — думал он, — надо собрать чукчей и объявить им о том, что в уезде провозглашена Советская власть».

Перед ним лежало воззвание ревкома.

«Товарищи рабочие, рыбаки и охотники! Власть — в наших с вами руках. Придет время, оно уже не за горами, когда наш далекий край станет цветущим. Будут здесь построены заводы и порты, школы и больницы…»

Уже вторично перечитывая первые директивы ревкома, Иван Лукьянович видел мысленным взором и председателя ревкома Мандрикова, произносящего речь, и уничтожение долговых книг на глазах у народа, национализацию товаров и ценностей, награбленных крупными капиталистами Чукотки, объявление рыбалок и угольных копей народным достоянием, новые расценки на товары; ему казалось, что он видит даже радостные лица людей…

Революция стала для Кочнева осуществимой реальностью, и он сам чувствовал себя ее участником и творцом.

Бурный поток мыслей проносился в голове Ивана Лукьяновича. То ему почему-то вспоминался столичный университет, куда его подготовил и устроил такой же ссыльный, как он до недавнего времени, то Печора, рыбачья лодка, отец, то Орловский централ, товарищи, не дожившие до нынешнего радостного дня… Потом перед его взором рождались картины будущего. И ему так хотелось сейчас же, вот в эту радостную минуту, кому-нибудь рассказать обо всем, что он сам только что узнал, о своих мечтах, планах, надеждах!

Но даже Дины в комнате не было.

Слишком долго ждал Кочнев этого часа. И теперь он не успевал справляться со своими мыслями. Они мчались, вытесняли одна другую, толпились в голове.

Он смотрел в сумеречное окно, но ничего не видел.

А в окно можно было видеть, как три колчаковца в форме направлялись к дому бывшего ссыльного..»

— Видишь? — спросил один из них другого.

— Чаво?

— Следы. Смотри: со всех сторон следы ведут к этому дому. Как в лавку или уездное правление.

Вдруг чья-то фигура заслонила окно.

Кочнев вздрогнул и одним движением собрал в кучу все лежащие на столе бумаги.

— Ван-Лукьян! — услышал он.

Иван Лукьянович сложил все бумаги в конверт и спрятал его в карман.

— Ван-Лукьян! — послышался снова тревожный голос, но уже за дверью.

Несомненно, это был Элетегин. Кочнев отодвинул засов. Чукча вбежал в комнату. Пламя из печи осветило его, и Иван Лукьянович увидел, что лицо Элетегина искажено жестоким испугом.

— В чем дело? — отрывисто спросил Кочнев, догадываясь, что произошло что-то необычное.

— Ой, письмо!.. — едва выговорил Элетегин. — Плохие люди идут!

Пакет полетел в печь, едва было произнесено последнее слово. На стене заплясали отблески пламени, но они тут же растворились в свете зажженной лампы.

— Снимай торбас! Быстрее! Садись! — командовал Кочнев, открывая свой походный медицинский ящик; у Элетегина давно уже гноилась голень.

— Опять развязал?! — умышленно громко говорил лекарь, слыша шорохи вокруг домика.

Он нарочно слегка надавил на рану, и больной совершенно естественно застонал…

Дверь с шумом распахнулась, и за двумя наганами показались вначале головы, а потом фигуры колчаковцев. Третий остался за дверью.

— Руки вверх! — гаркнул один из ворвавшихся.

Другой принялся обшаривать карманы Кочнева.

— В чем дело? — спокойно спросил Иван Лукьянович, стараясь, чтобы голос не выдал его волнения.

Сидя на куске древесины, Элетегин не двигался. Его обнаженная нога стояла рядом с медицинским ящиком. Обыскали и его.

— А ты чего здесь? — мордастый курносый колчаковец поросячьими глазками уставился на чукчу.

Тот сделал вид, что не понимает. Не зная чукотского языка, курносый спросил Кочнева:

— Что делали?

— Лечил. Нога у него гноится.

— Обыск! — скомандовал старший из них.

И обыск начался.

Несколько минут Элетегин продолжал сидеть, но вот он помешал, и ему предложили убираться.

— Разрешите перевязать рану? — сказал Кочнев.

— Садись у печки и не шевелись!

Обыск длился много времени. В комнату вошел и третий колчаковец, и теперь они шарили все вместе. Курносый занялся книгами. Но среди них уже давно не было ни одной недозволенной. Пушкин, Толстой, труды Богораза о чукчах, Лесков, Чехов, Надсон…

Отодрали шкуру с пола, вытрясли перину, подушку, перевернули бочонок с засоленной рыбой, засахаренные ягоды — все это перемешалось. Власти не церемонились.

Кочнев молча сидел на полу у печи, как ему приказали, и наблюдал эту картину разрушения.

Штыком ободрали кресло. Клочья медвежьей шкуры полетели в общую кучу из пуха, ягод, книг, горбуши.

Под Ивана Лукьяновича начал подтекать рассол, он отодвинулся. Все трое оглянулись.

— Где письма?

— Письма на полке.

Но что это были за письма! От Дины, от отца…

Курносый бегло просмотрел их и швырнул на пол.

Больше искать было негде.

— Почему не уехал? Ссылка кончилась?

— Капитан не взял без денег. Летом буду просить господина уездного начальника…

— Ну да, — съехидничал колчаковец, — ему только и дела, что преступников отправлять.

Колчаковцы выехали из Славянска незадолго до образования ревкома и ничего не знали о том, что там произошло в ночь на шестнадцатое декабря.