Через пять дней Устюгов достиг Уэнома, откуда путь через пролив самый короткий.

Чукчи изумились, узнав о его намерении:

— Как пойдешь?

— Никто не ходит.

— Пропадешь.

— Не потерял ли ты разум свой?

— А где Тымкар? — вспомнил Василий смелого и любознательного юношу.

— Не знаем. В тундре, однако.

Молодой охотник Пеляйме, который два года назад помог Ройсу и Устюгову перебраться в следующее поселение, услышав из уст таньга имя своего друга, пригласил Василия к себе:

— Тагам. Ты, однако, замерз и хочешь есть.

Кочак покосился на гостеприимного парня. Эти юнцы, видно, стали забывать, что у них есть шаман, и торопятся сами все решать…

К тому же само упоминание о Тымкаре было шаману неприятно. А Пеляйме — кому же это не известно! — друг изгнанника. Но даже и не это больше всего покоробило Кочака. У него с Пеляйме особые счеты. До шамана дошел слух, что молодой охотник якобы узнал своих песцов, когда Кочак приобретал деревянный вельбот. Шкурки эти были собраны для исправника… В связи с этими неудобными слухами шаману особенно хотелось бы прибрать Пеляйме к рукам, но тот отказывался взять себе в жены его дочь, хотя и был с нею помолвлен родителями еще при рождении. «Как возьму чужую жену? — говорил он. — Она Джона-американа жена». Этот бродяга Джонсон обманул сильного шамана, уехал, оставив дочь Кочака, которая заболела нехорошей болезнью… А Пеляйме еще стал поперек пути сыну Кочака Ранаургину, отбивая у него Энмину, — и здесь идя против воли их родителей.

— Не будь в задумчивости, — сказал Пеляйме Василию за чаем, сидя против него у жирника.

Устюгова тронула такая участливость.

— Куда ум захочет — туда ступай. Ничего, Лыжи охотничьи дам, пых-пых (так называли чукчи надувной поплавок из шкуры нерпы) дам. Скажу, когда можно идти. Однако страшно. Старики говорят, только один раз так люди ходили. Голод заставил. Давно было. Спирт не пили тогда. Сильные были. Не болели. Теперь ты отдыхай. Хорошей пищей буду кормить тебя. Ты смелый! — восхищенно сказал Пеляйме. — Однако теперь отдыхай, — повторил он.

Юноша спешил уложить гостя, потому что в сумерках к нему должна прийти Энмина.

После того как сестра Пеляйме вышла замуж, переселилась к мужу и Пеляйме остался в яранге один, Энмина каждый вечер тайком прибегала к нему. Убирала полог, готовила пищу, чинила одежду. Ее мать и отец ничего не могли с ней поделать. Они торопили Кочака со свадьбой, но дочь совсем перестала их слушать.

Вот и сегодня: не успел еще Василий задремать, как край полога приподнялся и из-под него сверкнули два бойких черных глаза.

Устюгов сильнее сомкнул ресницы.

В следующую секунду девушка была уже в пологе.

— Эн! Это ты, Эн? — прошептал Пеляйме.

Она прильнула к нему головой, заглядывая в глаза.

— Таньг спит?

— Спит. — Он ласково гладил ее черные волосы.

— Отец опять пошел к Кочаку.

— А мать? Что говорит она? — шепотом спросил юноша.

— Ругает. Что станем делать, милый?

Они помолчали.

— Ты думай. Я сварю тебе мяса. Сегодня ты добыл две нерпы, да? Пусти-ка, — она высвободилась из его рук и начала хозяйничать.

В отличие от Тымкара Пеляйме не удался ни красотой, ни ростом. Ничего примечательного, кроме красивых, немного раскосых глаз, не находил в нем Василий. Другое дело Энмина. Среди девушек она выгодно отличалась и внешностью, и подвижностью, и острым языком.

— Отчего видна тревога в глазах твоих? — снова заговорила Энмина. — Или ты боишься Ранаургина?

— Уже короткие дни наступают, а я все один. Живи со мной, Эн!

— Милый. Мы будем вместе. Только здесь страшно. Что сделает с нами Кочак? Хорошо, если бы Ранаургин взял себе в жены другую!

— Такую не уступит, — грустно произнес юноша.

— Давай убежим. В другое селение уйдем. Там станем жить.

— Как брошу ярангу?

За пологом послышались тихие шаги.

— Кто там? Го-го!

Устюгов открыл глаза и увидел, что полог резко приподнялся и один за другим в спальное помещение вползли двое.

Это были Ранаургин и отец Энмины.

— Распутница! Так вот ты где! — закричал отец, — Разве Ранаургин не помолвлен с тобой, что ты таскаешься к другим парням?!

Пеляйме растерялся. Энмина сжалась, сдвинула брови.

Василий поднялся, сел.

— Пойдем! — Ранаургин дернул девушку за руку.

Она всем телом рванулась назад.

— Уйди! Надоедливый ты. Почему пристаешь?!

— Молчи! — закричал отец.

— Не стану молчать!

— Как смеешь ты так отвечать отцу? — Ранаургин снова пытался схватить ее за руку.

Кровь бросилась в лицо Энмине.

— Тебе женой не буду. Даже видеть тебя — все равно, что вонючую воду пить! — синие полоски татуировки на ее напряженном лице сбились: две, перетянутые с переносицы на лоб, слились в сплошное синее пятно, три другие образовали на подбородке тугие дуги.

— Тащи ее! — сорвавшимся от волнения голосом крикнул старик. — Тащи к себе! Она твоя жена по обещанию!

Сын Кочака схватил Энмину в охапку.

— Пеляйме! — жалобно крикнула она со слезами на глазах. — Твой ум отуманило, что ли?

Юноша действительно растерялся. Ведь у него не было на нее никаких прав, кроме права любви, А тут отец и жених — сын шамана…

— А ну, брось! — внезапно вмешался Василий. — Ты что девчонку обижаешь? Видишь, не хочет она идти. — Сильной рукой он отстранил Ранаургина.

Не удержавшись на коленях тот упал, совершенно оторопев от неожиданности.

— Не хочу тебя! Уходи! — кричала Энмина.

— Уходи, — вдруг осмелел Пеляйме, — Здесь я хозяин, — и его рука легла на рукоять охотничьего ножа…

Жених стиснул зубы, что-то промычал. Лицо его густо покраснело: его, Ранаургина, сына Кочака, выгоняют из яранги как собаку. Этого еще никогда не случалось…

— Твой ум склонен на худое, однако. Зачем обижаешь девушку? — Пеляйме еще не смел при всех назвать ее своей невестой.

Бросив гневный взгляд на Устюгова, с руганью и угрозами Ранаургин выполз из спального помещения.

— Ты чужой человек, — сказал отец Энмины Василию. — Ты не должен вмешиваться в нашу жизнь, Энмина — моя дочь, и я — ее отец.

Устюгов ответил:

— Дочь должна слушаться отца.

— Верно. Верно, — старик одобрительно закивал головой. — Идем домой, Энмина.

— Пойду, Домой пойду, отец, — девушка сразу сникла и горько заплакала.

Старик придвинулся к ней, стал гладить ее по плечам.

Пеляйме вышел. Ранаургина нигде не было, Вскоре мимо прошли отец и дочь.

— Мой ум смутился, — вернувшись, оправдывался юноша перед Василием. — Ты — мой тумга-тум. Я помогу тебе перейти на ту сторону.

В ожидании, пока льды заклинят пролив, больше месяца прожил Устюгов у Пеляйме. И почти каждый вечер к ним в ярангу прибегала Энмина.

Наконец, как-то в тихую лунную ночь Пеляйме разбудил Василия:

— Поднимайся! Скорее! Иди. Торопись. Возможно, успеешь.

Он проводил друга до кромки остановившихся сейчас подвижных льдов, простился — и еще долго потом всматривался, как таньг, тумга-тум, растворялся в бирюзовом мареве среди торосов.

«Смелый, Ох, смелый!» — думал про него Пеляйме. Даже он, чукча из Уэнома, не решился бы на такое.

…Как шел Василий через Берингов пролив, сколько дней и ночей, как проваливался в море, спасался, обходил разводья, как начавшийся дрейф стал уносить его на север, — это знает только он.

Обмороженный, с заледеневшей бородой, ввалившимися глазами, лишь к середине февраля он достиг Нома.

— Васенька, родной! — крикнула выбежавшая навстречу в одном платье Наталья.

Дверь в избу осталась открытой, оттуда, как из бани, валил пар.

Василий прижал к обледенелой одежде жену. Запахивая на ходу тулупы, со всех сторон спешили родные и односельчане.

— Уж и не чаяла дождаться, — всхлипывая, причитала Наталья.

— Заждалась она тебя. Совсем, гляди, извелась баба.

— Наталья! Нешто на радостях помирать собралась? Гляди, волосы заиндевели! — зашумела на нее соседка. — А ты не видишь, что ли? — укоризненно бросила она Василию. — Обрадовался, шалый!