— Вы слишком доверчивы, молодой человек, — укоризненно заметил ему Богораз. — Об этом говорить не следует.

— Принимаю. Но я слышал о вас еще в Петербурге, — снова сказал Кочнев. — Мне и сюда писали, что вы на Чукотке.

Брови Богораза шевельнулись.

— Кто вам писал обо мне?

— Ну, этого я не скажу. Ведь вы сами только что…

— Правильно. И не нужно никого называть, — улыбнулся бывший ссыльный.

Кочнев слегка волновался. Эта встреча была так неожиданна и так радостна для него, живущего здесь, в этой страшной глуши! Письма приходили раз в год. А тут перед ним оказался живой человек из столицы, который мог бы так много рассказать ему. Ведь в России бурлила жизнь — он это знал.

— Владимир Германович, будем откровенны, я сослан, вы это знаете. А ведь ссылают, как правило, не царедворцев, — начал он.

Но тут в дверь постучали. Хозяин вышел. Через минуту он вернулся и начал поспешно одеваться.

— Вы оставайтесь. Я быстро, — он приоткрыл походный ящик с медицинскими инструментами. — Подросток прострелил другому плечо. Извините, — и он скрылся за дверью.

Богораз посмотрел в окошко вслед ему.

Худощавый, подвижной, «Ван-Лукьян» обогнал посыльного, который едва поспевал за ним.

В жилище Кочнева вместо кровати стоял топчан из необтесанных жердин, матрац и подушка были набиты сухой травой; заставленный книгами грубый стол на двух ножках приколочен к стене; полка из связанных прутьев прогнулась от вороха бумаг, журналов, книг. Два толстых круглых полена служили стульями. Кресло, обтянутое со всех сторон — сверху донизу — шкурой белого медведя, не отличалось изяществом форм и вероятно было изготовлено тоже из бревен и жердин, ибо оказалось тяжелым, как сундук с железом, но определенно понравилось этнографу, когда он сел в него.

Обращало на себя внимание и то, что, несмотря на отсутствие в доме женщины, комната содержалась с безупречной опрятностью. Кастрюля и чайник были вычищены, хотя пища, по-видимому, приготовлялась над жирником или в топке печи из необожженного кирпича. На столе все находилось в строгом порядке. Потертые в дороге чемоданы и крестьянский сундучок (наверное, с ним Кочнев приехал в столицу с Печоры) были аккуратно прикрыты газетой.

Кроме медицинских пособий и беллетристики, на столе лежали книги об Америке, по философии, праву, искусству — с обилием пометок на полях. Раскрыв одну из них, Богораз начал читать помеченные ссыльным места и самые пометки.

Уже смеркалось, когда вернулся хозяин.

— Пустяки, — еще с порога произнес он, — Сквозная, Ключица цела. Через пятнадцать дней он будет у меня как новенький.

— Я вижу, вы нашли себе здесь настоящее дело. — Владимир Германович помолчал. — Да, помогать людям, не чувствовать бесполезности своего существования, верить в будущее, трудиться для него — это великое счастье.

Кочнев поставил в уголок ящичек с инструментами, снял шапку и куртку из нерпичьих шкур, вымыл руки и уселся на полено, усадив гостя в кресло.

— У вас, Иван Лукьянович, хорошие книги.

— Мало, мало! Я с таким нетерпением жду приезда Дины. Уж она-то привезет мне все необходимое!

— Ваша жена?

— Да. Вы знаете, это настоящий товарищ! Ее не испугает мое жилище, хотя она и привыкла к столичной жизни. Вы знаете, она… ах, что ж это я? Давайте пить чай, ведь вы голодны, я совсем забыл, — он зажег жирник и подвесил над ним чайник.

— Вы много читаете об Америке?

— Читал. Да, да. Интересовался Америкой.

— Жил я в этой Америке, видел, как бедствуют там люди. В Сан-Франциско, в Номе и в других местах многие русские мечтают о возвращении на родину. Прошлый год встретился мне у пролива этакий старообрядец с Аляски… Устюгов, — вспоминая, Богораз нахмурил лоб, — Василий Устюгов. Так вот, он приехал сюда в качестве проспектора «Северо-Восточной компании» на заработки, чтобы затем с семьей выехать в Россию. А ведь он и родился там!

Америка, Америка… Еще в пути на Колыму Иван Лукьянович подумывал о нелегальном возвращении в столицу через западное полушарие. Однако сейчас от этой мысли отказался. В Петербурге достаточно революционеров. Народ нужно пробуждать по всей России, писали Кочневу товарищи.

Иван Лукьянович поднялся, налил в кружки чай, спросил:

— Как вы смотрите на эту Северо-Восточную грабь-компанию? Это же хищничество, разбой!

— Недальновидность и даже больше. Мы рискуем потерять этот край и погубить местных жителей.

— Водки хотите? У меня есть.

— Спасибо. Не пью и вам не советовал бы.

— Нет, я не пью. Это у меня для медицинских надобностей. Пить в такой глуши — значит погибнуть. Нет, нет. Я слишком верю в будущее. Оно приближается. Посмотрите на события последних лет. Забастовки, стачки, марксистские кружки, «Союз борьбы». Ого! Теперь уже не одиночки, а фабрики, заводы, города. Массы начинают пробуждаться.

— Капитализм родил пролетариат, — продолжал ссыльный медик, — который будет его могильщиком. Это доказано Марксом.

— Пролетариат, Иван Лукьянович, у нас еще молод. Крестьянство и сами революционеры — вот в чьих руках исторические судьбы России.

Кочнев не мог разделять этот взгляд. Будучи студентом, он состоял в марксистском кружке и считал себя членом «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», за что и был арестован и сослан. Но Кочнев не захотел сейчас открывать с Богоразом дискуссию, ибо для самого Ивана Лукьяновича, как и для всех истинных марксистов, вопрос о неправильной позиции народников был давно уже решен.

Богораз продолжал:

— Вы слышали о прошлогодней первомайской демонстрации на Обуховском заводе?

— Да, мне писали товарищи, — отозвался Кочнев, зажигая светильник.

— А результаты? Кровавое столкновение с войсками, около восьмисот арестов, тюрьмы, ссылки, каторга.

— Что ж, — Иван Лукьянович снова подсел к столу, — рабочий класс поднимается на революционную борьбу. «Обуховская оборона» оказала огромное влияние на рабочих по всей России, повлияла она и на кре стьянство. Пора. Разве можно дальше мириться с такой жизнью? Взять хотя бы чукчей, эскимосов. Под двойным, даже тройным гнетом находятся: царизм, американские разбойники, свое кулачество.

— Да, тяжело живут, — подтвердил Богораз. — Но знаете, в их жизни немало и поэтически прекрасного. Вы бы изучали их мифологию, социальную организацию, язык.

— Язык? Но я уже неплохо им владею.

— Это вам необходимо. Я думаю о другом. Я думаю о разлагающем влиянии на этот народ цивилизации и особенно американской, если о ней позволительно говорить как о цивилизации. Она погубит его. Чукчи вымирают.

Неожиданно дверь распахнулась, и в комнату вошел чукча средних лет, черноволосый, с выстриженными на макушке волосами.

— А, Элетегин! Здравствуй, Элетегин, — хозяин поднялся. — Ты что?

— Просто так.

— Чай будешь пить?

Гость сел на второй, свободный «стул»; сел неуклюже, широко расставив ноги.

Иван Лукьянович налил ему чаю.

— Они ко мне часто заходят. Посидеть, поговорить, — сказал ссыльный Богоразу, поправляя фитиль жирника.

— Дорожите этим, молодой человек, — и этнограф заговорил с Элетегиным по-чукотски.

— Какомэй! — изумился тот, услышав отличную чукотскую речь. — Откуда знаешь наш язык?

…Эта встреча с Кочневым и Элетегином произошла еще зимой, когда Богораз добрался до бухты Строгой. С тех пор Владимир Германович побывал в окрестных поселениях, тундре у оленеводов, сходил в уездный центр Славянск, где у рыбных промышленников работало немало русских людей. Однако из каждого своего похода он снова возвращался в бухту Строгую; здесь он собирался сесть на пароход, чтобы отправиться в Петербург.

В тот осенний день, когда Тымкар вышел к Энурминской лагуне, Владимир Германович в ожидании судна находился у Кочнева.

Пароход, зафрахтованный русским купцом, ожидали из Владивостока со дня на день.

Вечерело. Лишь недавно ушел Элетегин, просидевший здесь полдня. Этнограф и ссыльный медик остались вдвоем.