Следом, не торопясь, шел Кочак.

Отвалив камень от входной двери, Тымкар переступил высокий порог, бросился к внутренней, меховой, палатке, упал на колени, подсунул голову под шкуру полога. Темнота. Тымкар выше поднял входную шкуру. Никого. Полог мертв. По стенам — зеленая плесень…

Руки ослабели, шкура полога опустилась Тымкару на шею. Какую-то долю минуты он так и оставался: голова — в пологе, ноги — во внешней части шатра. Затем на коленях он повернулся к выходу и тут же, у полога, опустился на землю.

В яранге появился Кочак.

Захваченный потоком своих мыслей, Тымкар вместо вопросов о матери, отце, брате, Тауруквуне зачем-то мысленно повторил недавние слова шамана: «Не гневи духа моря… Ждем прихода моржей…»

Кочак прищуренным глазом молча наблюдал за ним.

— Где мать, отец, люди нашего очага? — наконец едва выговорил Тымкар.

Кочак чего-то выжидал.

— Говори, Кочак! Почему молчишь? Где мать, где… Все где?

И Кочак рассказал. Все рассказал шаман Кочак. Всех назвал он, кто минувшей зимой прогневил духов… Разве могли не прогневаться духи, когда Унпенер сразу после смерти отца отправился на охоту? Все, все рассказал Кочак. Много и долго рассказывал шаман. И выходило, по его словам, что никто не виноват в смерти родных Тымкара: такова воля духов, которых гневить нельзя, тем более сейчас, когда они обещали Кочаку много моржей и Кочак сказал уже об этом чукчам.

Тымкар молод. Прошлым летом ему было только семнадцать лет. Еще год назад у него не было других забот, кроме Кайпэ и ружья. И вот он — без Кайпэ и ружья, без матери, отца и брата — вдруг стал «одиноко живущим человеком».

Кочак все еще продолжал говорить, когда на пороге показалась его дочь — жена Джонсона: она принесла забытый Тымкаром мешок. В нем лежали остатки подарков, приготовленных Тымкаром для родных и Кайпэ.

Тымкар, закрыв лицо руками, уткнулся в землю.

Кочак поспешил выпроводить дочь: женщина не должна видеть горе мужчины. Тымкар остался лежать на земле, у порога спального помещения яранги, у золы семейного очага. Время от времени его спина судорожно вздрагивала.

Кочак говорил долго, нудно, однообразно.

Уже вечерело, когда шаман заметил, что Тымкар задремал. Лишь тогда он поднялся и покинул ярангу «одиноко живущего человека».

…Силы вернулись к Тымкару. Он поднялся и, стараясь побороть охватившую его дрожь, вышел из яранги. На северо-востоке пламенел закат. Вот-вот брызнут лучи солнца нового дня.

Уэном спал. Чукчи давно закончили обмен на шхуне, вдоволь, наконец, накурились, напились крепкого чая (а кое-кто и спирта) и теперь отдыхали после хлопотливого дня. И только на высокой скале виднелась фигура человека: он наблюдал за морем, ожидая обещанных Кочаком моржей.

На рейде стояла «Китти».

Без всякой цели Тымкар медленно направился к ней. Кто знает, какие мысли будоражили его в этот час! Быть может, шхуна напомнила ему «Морского волка», на котором он уходил в Америку, надеясь, что брат один прокормит семью, а он получит ружье и Кайпэ? Или он шел туда, чтобы вновь уплыть отсюда, теперь уже спасаясь от горя? Но разве он мог это сделать. Вернее же всего, он двигался лишь потому, что должен был что-то делать, куда-нибудь идти, отвлечься от страшных мыслей.

Открытая дверца в ярангу старика Омрыргина привлекла внимание Тымкара.

Старик Омрыргин жил только вдвоем с дочерью. В Уэноме его считали мудрым человеком. На дочь его до встречи с Кайпэ Тымкар не прочь был смотреть как на возможную свою жену. Их яранги стояли почти рядом. Эттой и Омрыргин слыли добрыми соседями, и Тымкар сейчас не мог пройти мимо, заметив непорядок — открытую дверцу: через нее могли забраться в жилище собаки.

Тымкар не ошибся в своем предположении: навстречу ему из яранги с визгом выскочила собака, едва не сбив с ног.

Он вошел, кашлянул. Никто не откликнулся.

Тогда он приподнял полог и заглянул в спальное помещение. Оно оказалось пустым. Тымкар огляделся и понял, что жилье мертво не первый день. Нехорошие мысли вдруг охватили его. Дрожь в теле усилилась вновь. Суеверный страх побуждал его скорее покинуть ярангу. Юноша повернулся, шагнул, обо что-то споткнулся. Нагнул голову, вгляделся: начисто обглоданная, под ногами лежала бедренная кость человека. Это пес старика Омрыргина, пережив своего хозяина, притащил ее с погоста домой…

Тымкар выскочил из яранги и, не закрыв дверцы, зашагал дальше. Он не обратил внимания, что и Уэном, и тундра, и море уже выглядели не так, как несколько минут назад. Взошло солнце, яркие лучи его в один миг слизали предутреннюю серость летней полярной ночи. Все такими же серыми, страшными казались ему яранги — он обходил их подальше, — мертвой казалась тундра, хотя она искрилась миллионами радужных капелек росы. И даже огромная тень от его фигуры — он шел по ней, как по дорожке, — не остановила на себе его внимания. «Мать, отец, брат, Тауруквуна, старик Омрыргин…» — перечислял в уме Тымкар. Губы его шевелились, ввалившиеся черные глаза безучастно смотрели вокруг.

Нет, в этот час ему было уже не восемнадцать лет. «Кто же еще?» — испуганно думал он, оглядывая поселение. Теперь он понял, почему вчера на берегу было так мало чукчей.

День быстро разгорался. Влага испарялась, очищая воздух. Тымкар уловил какие-то звуки и поднял голову: инстинкт охотника… Разве может охотник не слышать зовов тундры? Звуки доносились с той стороны, где взошло солнце. Тымкар повернулся, приложил ко лбу над глазами ладонь, почти сомкнул ресницы и, щурясь, всмотрелся.

Там, в лощине, какая-то девушка шаловливо убегала от парня. Тот ловил ее, она хохотала, увертывалась от него — и все повторялось вновь.

Тымкара что-то кольнуло в сердце: «Кайпэ!»

Постояв минуту, он зашагал обратно.

Утомленный хлопотливой меновой ночью, Уэном все еще спал.

Быстро миновав мрачное жилище Омрыргина, Тымкар поравнялся с одной из яранг Кочака. В ней слышались громкие пьяные гортанные голоса. Юноша приостановился. Из яранги вынесли мешки с пушниной. Впереди шел Джонсон, за ним капитан «Китти», матросы. Ройс стоял у порога и что-то раздраженно говорил Джонсону.

Тымкар вспомнил, что американец Джонсон еще прошлой осенью согласился торговать товарами владельца «Морского волка». И вот теперь, пользуясь тем, что первым в Уэном приплыл не его хозяин, он делал свой личный бизнес: продавал часть пушнины чернобородого янки в свою пользу.

Ройс опасался попасть в соучастники и настаивал, чтобы Джонсон оставил товары и пушнину чернобородого на хранение чукчам, а сам, не дожидаясь прихода «Морского волка», отправился бы с ним, Ройсом, на север, как того требовал контракт с «Северо-Восточной сибирской компанией». Однако мистер Джонсон этого делать не собирался, и мистер Ройс грозил ему, что в таком случае они с Устюгавым этим же утром поплывут на север без него, наняв в помощники чукчу. Но и это не огорчало мистера Джонсона.

Шумный разговор чужеземцев разбудил чукчей в соседних ярангах. Потягиваясь и позевывая, они стали появляться у своих жилищ.

Со скалистого мыса спешил чукча-наблюдатель с радостной вестью о появлении в море моржей, как и предсказывал Кочак. Весть эта быстро разнеслась по селению.

Чукчи заторопились на промысел.

По пути к берегу, где стояли кожаные байдары, охотники здоровались с Тымкаром, звали с собой. Юноша откликался, но смотрел на всех недоверчиво: ему казалось, что все упрекают его за поездку в Америку, считая виновником голодной смерти родных.

В поисках помощника к Тымкару подошел Ройс.

— Здравствуй, — поздоровался норвежец.

— И-и, — ответил тот равнодушно, не глядя на него.

Не зная, как начать разговор, Бент Ройс помолчал.

Он понимал состояние Тымкара.

— Что думаешь делать? — как можно участливее спросил он его по-чукотски.

— Ко-о[10].

Ройс внимательно всмотрелся в его лицо, лицо того юноши, который (Прошлое лето так часто приходил к ним, интересуясь всем, что они делали: записями в дневнике, копкой земли, промывкой, одеждой, которую они носили, пищей, которую ели. Теперь это был другой человек. Сразу видно по всему. Но Ройсу недосуг вдумываться в судьбу одного из полудиких туземцев. У него свои высокие цели и задачи. От их решения зависят его личная судьба, его будущее, его Марэн. К делу, к делу, Бент!