Его трубка погасла, на лбу проступил пот. Трудно Омрыквуту представить себе общий приплод своего стада. Большое число неудобно для счета — уже не впервые, утирая влажный лоб, приходил он к этому выводу.

Весна в разгаре. Дымятся черные проталины; в долинах, правда, еще под снегом, журчат вешние воды; воздух насыщен талой сыростью, запахами прошлогодних трав, мхов, лишайников. Солнце — этот большой и сильный человек в блестящих одеждах — круглые сутки блуждает по небу и даже ночью не сходит на землю к своей жене…

— Хок! Хок! Хок! — раздаются по тундре голоса пастухов, сзывающих оленей.

— Кхру, кхру, кхру, — в тиши безветрия слышатся гортанные зовы важенок, манящих отставших детей. А те, едва переставляя еще слабые ноги, откликаются им:

— Эм-эм-эм.

Олени разбрелись по проталинам. Многие из них уже сбросили рога и теперь выглядят очень смешными. Важенки избегают их, стремятся к уединению.

Сутками не спят теперь пастухи, их жены и дети-подростки. По очереди они охраняют стадо от волков, не дают ему далеко разбредаться, ухаживают за новорожденными. Отел! От него зависит будущее всего стойбища. А в стойбище полсотни ртов, двенадцать яранг.

Как и повсюду, передняя яранга — хозяйская. Рядом с ней — яранга брата хозяина, сильного шамана Ляса. Потом шатер старшей жены — матери Кайпэ. За ними яранги пастухов и бедных родственников.

Скрип полозьев отвлек Омрыквута от операций с неудобными числами. Без шапки он вылез из полога.

До десятка женщин и детей столпились вокруг заколотого оленя, привезенного на нарте пастухом Кутыкаем. Он уже помогал матери Кайпэ свежевать тушу. Это убит хозяйский олень, отданный на питание стойбищу.

Женщины и подростки ожидали своей доли, жадно глядя, как Кутыкай откладывал для хозяина, его старшей жены и Ляса окорока, язык, почки и сердце. Было время, когда Омрыквут убивал оленя для каждой яранги, но теперь… теперь он поступает иначе.

Все остальное Кутыкай разделил на девять равных частей; их мигом подхватили жены и дети пастухов и потащили к себе в жилища.

В чукотском стойбище каждый пастух получает хозяйскую пищу. Как только кончается мясо у хозяина, сразу же закалывают очередного оленя, и опять все получают свою долю. «Сытноживущие, — с завистью говорят про кочевников безоленные береговые чукчи. — Всегда мясо есть. Да, кроме того, каждый пастух сам может хозяином стать».

Действительно, при хорошем отеле каждую весну хозяин дарит старательному пастуху в его личное стадо теленка-важенку. И радостный пастух зубами выгрызает на ухе молодого оленя свое клеймо. Уже на третью весну эта важенка даст приплод, если не окажется неплодной или не падет жертвой волчьего разбоя. За десять лет пастуху Кутыкаю удалось получить и сохранить до трех двадцаток голов личного стада. Но расчетлив Кутыкай. Он все еще не покидает Омрыквута, хотя тот уже не дарит ему весною телят и совсем плохо обеспечивает семью пищей. «Ты сам теперь хозяин. Много оленей имеешь», — говорит Омрыквут.

У Кутыкая жена и двое детей. Если ему отделиться, самому стать хозяином, то за год семья его съест половину стада, а через три-четыре зимы придется заколоть последнюю важенку и умирать с голоду: без своих оленей, с тремя едоками, Кутыкая и в пастухи уже никто не возьмет. «А волки? — думает Кутыкай. — Что останется от моего маленького стада без пастухов, если стая нападет на него? Нет, уж лучше быть помогающим». Поразмыслив, пастухи обычно приходят к такому выводу и остаются при хозяине, как некогда остались тут их отцы и деды у предков Омрыквута.

— Каковы новости? — осведомился Омрыквут у Кутыкая, как только тот разнес мясо по ярангам.

На лице пастуха — почти детская радость.

— Белокопытая моя отелилась.

— Богачом будешь! — приветливо сказал хозяин, и его черные усики, как всегда в таких случаях, растянулись в лукавой улыбке.

Весна. В тундре не смолкают далекие голоса пастухов, сзывающих стадо. Громче всех раздается голос жениха Кайпэ.

С ременным арканом за поясом, в своей нарядной кухлянке, он спешит в ту сторону, где видна Кайпэ. Ему хочется расположить к себе богатую невесту, но она уклоняется от встреч. Ей смешно, как Гырголь охотится за ней, делая вид, что усердно стережет стадо. «Наверное смешно и другим пастухам», — думает она, ускоряя шаг. Ее ноги тонут в мягком холодном ягельнике, румянец на щеках становится совсем ярким.

После того как слухи об отплытии Тымкара за пролив достигли стойбища Омрыквута, Кайпэ особенно часто и много стала думать о нем. Минуло уже полтора года со дня их встречи. Прошлой осенью льды не пропустили Тымкара, она знает. Она знает и то, что он не женат… Но почему он уплыл за пролив? Где же он? Почему не просит Омрыквута, чтобы тот взял его «помогающим»? Ведь зимой ее отдадут Гырголю, этому низкорослому, румяному, как девушка, парню…

Она проворно удаляется все дальше, изредка оглядываясь на жениха. В стороне, навстречу ей, из стойбища идут гуськом Кейненеун и Амвросий.

Отец Амвросий, примирившись с мыслью, что до зимы в Нижнеколымск не попасть, коротал время, как мог. Вначале он бродил по окрестностям, щурясь от ярких лучей солнца, отраженных снегом, еще лежазшим в низинах. Но непривычные к такому яркому свету глаза его вскоре воспалились, стали слезиться, болеть. Тогда он целыми сутками стал просиживать в яранге Омрыквута. Вслушивался в разговор, рассматривал предметы обихода, запоминал их названия; его запас чукотских слов увеличивался с каждым днем, а он все больше и больше спрашивал.

Кейненеун уже привыкла к этому надоедливому человеку. Посмеиваясь, она поучала его. А Омрыквуту нравилось, что русский «купец» учит язык настоящих людей — чукчей.

Несколько дней тому назад глаза Амвросия перестали гноиться, и сегодня он вновь поплелся в тундру влед за Кейненеун.

Гибкая, ловкая, молодая жена Омрыквута шла быстро. Амвросий едва поспевал за ней. Он спотыкался о кочки, путался в полах рясы, оступался. Кейненеун смеялась, но, не останавливаясь, шла дальше. Отец Амвросий не прочь бы уже и вернуться, но стойбища не видно, и он боится заблудиться. Долго ли сбиться с дороги, когда воздух струится, переливается, искажая все очертания предметов! Жалкая собака и та кажется матерым волком…

Кайпэ, Кейненеун и рыжебородый таньг[7] разошлись на значительное расстояние друг от друга, их фигуры казались расплывчатыми, как мираж.

В этот свежий весенний вечер, когда мать Кайпэ — пожилая чукчанка с тусклыми глазами, съеденными дымом очага, — вышла из шатра поглядеть, не идет ли из стада дочь, она увидела, что вместо Кайпэ к стойбищу приближается чужой человек.

Незнакомец был одет так, как одеваются чукчи, но и по его походке, и по цвету лица, и по необычному вещевому мешку за спиной легко было распознать, что это не чукча.

«А где же Кайпэ? Да человек ли это?» — усомнилась женщина. Она протерла глаза и на всякий случай отступила назад, поближе к яранге. Откуда мог взяться здесь он, если он человек?

В лохматой собачьей дохе, в шапке с торчащими кверху наушниками, сдвинутой на затылок, приземистый, с длинным носом и лысеющим лбом, чужеземец острым взглядом из-под изломанных в середине бровей уставился на нее — и вдруг заговорил по-чукотски:

«Кэле!»[8] — пронеслось в ее мозгу, и вместо ответа на приветствие черта она с искаженным от ужаса лицом отпрянула и скрылась в шатре.

Пришелец направился к соседней яранге, где жил Ляс.

Ляс считался сильным шаманом. Даже сам Омрыквут побаивался его связей с духами, несмотря на то, что Ляс был его братом и совладельцем стада.

Когда появился в стойбище чужеземец, шаман спокойно сидел в пологе и чинил бубен. Заслыша шорохи у яранги и полагая, что это собаки, он крикнул:

— Га!

— Эгей! — ответил человеческий голос, в котором прозвучали радостные нотки.

— Что надо тебе? — грубо отозвался шаман. Он решил, что это один из пастухов пришел о чем-нибудь просить.