Каждый по-своему встретили островитяне вскрытие моря и теперь вернулись домой. Нет только Амноны. И не знает Майвик, что никогда ей больше не увидеть дочери.

Еще с утра Амнона куда-то скрылась. Изможденная болезнью, она одиноко бродила по острову. Этот весенний день взволновал ее снова. На впалых щеках ветер сушил слезы. Нет, никогда не стать ей настоящей женщиной! Кто же возьмет заразную в жены? А разве она виновата?.. Что же делать? Как жить дальше? Ей неотступно вспоминался день ее похищения. Пьяные американы уволокли ее в Ном. Потом она перестала быть человеком. В конце концов Джонсон проиграл ее Бизнеру, и целых десять лет она плавала на «Китти». Работала, терпела унижения. Уже тогда ей хотелось выброситься за борт, умереть, но каждый раз жизнь оказывалась сильнее. Надеялась увидеть мать. Верила, что вырвется из плена. И это случилось! Помогли таньги. Но теперь она поняла, что жизнь ее все-таки погублена.

Нестерпимо болела голова. Глаза застилала едкая дымка. Амнона перестала узнавать окрестности, различать очертания того, что окружало ее, пошатывалась, как пьяная. Ей чудилось, что она снова на «Китти», ей виделись каюта, карты, пьяные лица, бороды, бутылки…

Вначале — с льдины на льдину: подальше от людей! А потом, выбрав одну из них, поменьше, она опустилась на холодное ложе и, измученная, забылась в тяжелой дремоте. Пусть уносит ее море от этих жестоких и страшных лиц, обступивших ее…

Разводья все ширятся, расходятся ледяные швы, льдину покачивает. В бреду Амнона корчится, стонет, судорожно впивается в кромку льдины: ей кажется — это горло Джонсона… Но перед нею уже не Джонсон, а Билл Бизнер. Даже море не унесло от него! Вскрикнув, она вскакивает, выпрямляется навстречу ветру и, протянув бессильные руки вперед, словно к спасению, падает в воду.

Целые сутки искали Амнону по острову. Спустили на воду байдары. Все было тщетно. И тогда, сразу постаревшая, сказала Майвик:

— Не надо. Я знаю, — она взялась за сердце и подняла глаза к небу, — Амнона ушла туда…

И вслед за матерью все островитяне устремили глаза к небу. Никто не проронил ни слова.

Молчаливые, задумчивые, эскимосы разошлись по землянкам. Поселок словно вымер: ни смеха, ни говора.

Глухо рокотал пролив, и под его мрачную песнь Тымкар накалывал новый рисунок на тонкую и длинную пластинку из моржового клыка.

Не успели еще островитяне выспаться и отдохнуть после поисков Амноны, как по поселку пугливой птицей пронеслась новая тревога.

Эскимосы поспешно поднимались на возвышенность и вглядывались в ледовое море, где тянулась черная полоса дыма из пароходной трубы. Какой-то — видно большой — корабль приближался к острову. Невольно всем вспомнился визит чернобородого янки.

Сизый огромный корабль вскоре подошел к берегу. Загремела якорная цепь. От борта сразу же отчалила шлюпка.

На гребцах были одинаковые куртки с какими-то значками на рукавах.

Двое американцев, выпрыгнув на берег, поспешно двинулись к землянкам.

— Дети мои, — по-эскимосски обратился один из них к девушке в зеленой камлейке и стройному парню (они первые попались навстречу). — Соберите отцов ваших. Мы сообщим важную новость.

Хмурые, настороженные, поселяне собрались у новой землянки Емрытагина. Уже одно то, что корабль пришел не от русского берега и в такое необычное время, внушало тревогу. К тому же это не «купец»: слишком много на нем пушек…

Высокий седобородый старик в одежде пастора закатил к небу глаза, перекрестился и начал:

— Жители, эскимосы! Из далеких краев мы поспешали к вам. — Лицо его выражало благостную скорбь. — Великое несчастье ожидает вас и всех, кто обитает там, — он указал рукой на азиатский берег. — И мы пришли спасти вас, мирные жители, от этого бедствия.

Он внимательно вгляделся в островитян, но не прочел в их глазах готовности следовать за ним. На секунду внимание его привлек большой сутулый мужчина с прямым носом и длинными ресницами: он как-то особенно мрачно смотрел в сторону, и в уголках губ его гнездилась злая усмешка. Пастор предпочел перевести глаза на других.

Долго толковал эскимосам посланец Соединенных Штатов о каких-то красных людях — большевиках, о всех ужасах и страхах, ожидающих мирных островитян. Временами пастор делал паузы, рассчитывая на вопли о помощи, на тревожные вопросы, однако люди молчали, только хмурились; проникнуть в их настроение не представлялось возможным.

На рейде маячил корабль, выбрасывая из топок клубы черного дыма.

Спутник пастора молча вертел в руках палку, похожую на вытянутый вопросительный знак. Во рту его торчала бурая сигара с красным ободком посередине. Его бесила, как он полагал, нравственная тупость этих «дикарей». Ведь уже добрых полчаса произносил свою взволнованную речь миссионер, а они, казалось, даже не старались вникнуть в смысл того, что говорилось им. Они смотрели то на пароход, то на пастора, то на него — мистера Роузена. Едва ли он догадывался, что рядом с худым и высоким миссионером он выглядел несколько забавно: его костюм сильно обтягивал живот, котелок делал голову непомерно большой, а перстни на пухлых и коротких пальцах вызывали у этих людей какое-то отталкивающее чувство.

Проповедник продолжал свою речь. Он, видимо, неплохо знал язык туземцев. Однако и он начинал уже беспокоиться, ибо лица людей продолжали оставаться бесстрастными. Их смутили его первые слова о несчастье, но по мере того, как миссионер развивал свою мысль, они стали глядеть на него, как на слабого шамана, который пытается просто запугать их, чтобы затем побольше получить даров за обещание выручить из беды…

Роузену не терпелось: ведь ему приказано не только переселить на всякий случай на Аляску эскимосов с острова в Беринговом проливе, но попытаться уговорить на переселение и чукчей с азиатского берега вместе с их многочисленными оленьими стадами.

— Скажите им, что сюда больше не придут торговые шхуны Америки и они все, черт их побери, подохнут с голоду! — и он снова сунул сигару в рот.

Миссионер перевел. В толпе произошло небольшое движение, люди переглянулись. И лишь Тымкар по-прежнему мрачно глядел в сторону, и в уголках его губ таилась та же ироническая усмешка. Он хорошо помнил льстивую речь чернобородого янки, когда тому нужны были матросы… Нет, к людям с того берега у Тымкара уже давно потеряно всякое доверие.

«Как станем жить без чая и табака, без котлов, ножей и других нужных товаров?» — думали некоторые эскимосы.

В связи с войной и интервенцией за последние годы здесь совсем перестали появляться русские купцы.

Старец уловил замешательство на лицах островитян.

— Я вижу, дети мои, что вы озабочены своим будущим. Оно представляется мне страшным.

И он нарисовал им картину жизни без всего того, к чему уже давно привыкли эскимосы. Они будут пить простую воду вместо чая, не смогут сварить себе пищу, когда прогорят их котлы, забудут назначение трубок…

Однако, чем больше говорил этот старик, тем сильнее хмурился Емрытагин. За свои долгие годы он-то познал жизнь! Всегда, сколько он помнит, как голодные собаки мчатся за евражкой, так купцы устремляются к островам и другим местам за пушниной. А если американцев прогонят русские, то эскимосы получат товары у них. Да и кто же из купцов послушает слабоумного старика и откажется от пушнины!

— Святая церковь, — возвысил голос миссионер, — поможет вам устроиться на новых местах.

Он опять выждал, но никто не высказал желание о чем-либо спросить у него. Молчал и Тымкар: опять того и гляди начнут стрелять по ним из пушки, и опять могут подумать эскимосы, что виноват он, Тымкар. Нет, Тымкар будет молчать! Ну, а кто же тогда будет говорить, если молчит Тымкар? Быть может, Тагьек или Емрытагин? Но Емрытагин малоговорлив и никогда ничего не скажет, не подумав прежде как следует наедине с собой, а Тагьек… хотел бы Тымкар послушать, что он станет говорить! А если не вымолвит слова и Тагьек, кто же из более молодых посмеет первым подать голос!