Тело Григорьева было перенесено из леса в деревню Большие Кусони и похоронено на местном кладбище рядом с воинами 112–го корпуса, погибшими в боях за Родину.

2 апреля 1944 года Указом Президиума Верховного Совета СССР Григорьеву Григорию Петровичу было присвоено звание Героя Советского Союза.

18 апреля 1944 года на пленуме Ленинградского обкома партии, обсуждавшем итоги партизанского движения в Ленинградской области, деятельность ленинградских партизан, в том числе и полка Григорьева, получила высокую оценку. Пленум постановил тогда: «Соорудить в городах и районах Ленинградской области памятники–обелиски погибшим партизанам Героям Советского Союза». Среди славных имен этих героев стояло и имя отважного командира партизанского полка 11–й Волховской бригады Григория Петровича Григорьева.

Ракета, описав короткую дугу, впивается в соломенную крышу амбара. Дым. Потом крыша вспыхивает ало и ослепительно.

Тридцать смельчаков за командиром врываются в горящий амбар. Только что здесь был заслон немецкого гарнизона деревни Петрово. Теперь ярко освещенные фигурки уцелевших немцев бегут к деревне и тают в темноте.

Татарин Колька Кутузов всовывает пулеметный ствол в глубокое, как бойница, оконце и кричит:

— Смотри, как немец бегает! Совсем хорошо!

Все тридцать смеются: они впервые видят так близко убегающих в чистом поле немцев. Асов, пикировавших с неба на головы окруженных частей, они уже видели. Рослых эсэсовцев на мотоциклах тоже видели. Солдат в касках, горланивших что‑то залихватски на машинах, лавиной катившихся по нашим дорогам, — видели. И черных танкистов с махновскими черепами на европейский лад, выглядывавших из башен с сигаретками в зубах, — видели. А вот немцев, убегающих в чистом поле, видят впервые.

Командир стоит у окна, косится на крышу — не обвалилась бы — и растирает ноющее с холода лицо.

В деревне лает немецкая команда.

— Готовятся, командир.

Кто это сказал? Сам? Нет. Василий Александрович.

— Знаю. Без команды не стрелять. — Командир прикуривает от пойманной на лету соломинки. — Пусть войдут в свет!

Василий Александрович прикрывает воротом полушубка седые усы, чтоб не слышали другие, и говорит:

— Сами высветили себя, как артисты. Не так надо было, не так.

Командир и сам знает, что не так. Ехали на санях через деревню с тремя колодезными журавлями. Увидели скакавшего огородами всадника. Стреляли — ушел. Выяснили— ушел предатель–староста. И вот предупрежденные немцы устроили засаду в амбаре и легко дали себя выбить оттуда. Теперь сиди в этой огненной ловушке. А высунешься — перебьют!

Галдеж приближается. Немецкая цепь входит в полосу света.

— Огонь! Скворцов!

И тут случается страшное. Бьют винтовки, но оба партизанских пулемета молчат. Пулеметчик Скворцов, лежа на снегу у открытых дверей, в сердцах молотит кулаками по пулемету.

— Холодно ему, гаду! Замерз, собака!

Скворцов сам нашел этот пулемет на дне Ужи, когда река еще не замерзла. Сам ремонтировал, чистил и испытывал. И вот тебе, на!

Немецкая цепь все ближе.

— Затворы! Отогревайте затворы! — кричит командир.

— Сейчас! — отвечает Василий Александрович и, на коленях поколдовав над пулеметом, опускает затвор за пазуху. Сверху пышет пламя, а он морщится от холода.

Четко слышно немецкую команду. Цепь приближается бегом. Выстрелы звучат уже слева и справа.

Опять окружены? Неужели все, с первого боя все? — думают тридцать и, оторвавшись от прикладов, скрещивают взгляды на командире…

…Все тридцать — из разных частей, все выбирались из окружения разными горькими дорогами. И в разное время у каждого оказывалось на пути Фомино. Деревня, не занятая врагами. И каждому — оборванному, обросшему, голодному — сердобольная бабка, клянущая бога за то, что в такое беспокойное время поселил ее в крайней хате, отлив из крынки молока, говорила:

— А вот и староста идет…

И каждый от этих слов вздрагивал. А зоркий староста Алексей Буханов не пропускал ни одного нового человека. Сняв с ремня и положив на колени карабин, учинял крутой допрос, потом бросал:

— Ну, пошли! — и, перехватив забегавший по огородам взгляд, улыбался. — Не баловать!

А если на миролюбие новенького все равно нельзя было положиться, добавлял:

— Не к Гитлеру веду, к учителю здешнему.

Они останавливались у домика под соломой, староста стучал в окно, дверь открывалась.

— Принимай, Сергей. По–моему, парень стоящий.

В дверях появлялся невысокий ладный человек с лицом, чуть заметно тронутым оспой, и окидывал новенького странным, одновременно колючим и добрым, взглядом всегда веселых карих глаз.

— А вы сразу оценили, господин староста?

— Чего тут, — отвечал Буханов. — Поговорили. Номера части, видишь, и то не помнит, и вообще врет как по писаному. — И поворачивался к новенькому. — Знакомься, это Гришин. Заведующий школой, а вообще вояка вроде тебя.

Новенький решал, что, пока положение прояснится, поесть, во всяком случае, можно. Набрасывался на щи, принесенные сестрой Гришина, Клавдией, слушал, как староста отпускает шпильки учителю, а тот отшучивается, и ничего не понимал. Он еще не знал, что командир сгоревшего танка Сергей Гришин тоже недавно шел из окружения фронт догонять. На лесном привале он с товарищами нашел листовку, празывавшую зажечь пламя партизанской борьбы, и повернул к родной деревне.

С ним шел высокий пожилой человек. На «перекурах», поглаживая седые усы, он рассказывал, как партизанил в гражданскую против Колчака. Когда ночью вырисовалась крайняя хата деревни Фомино, Василий Александрович снял трехлинейку с предохранителя.

— Погоди, лучше я.

Постучал, выпил у бабки молока, хлеба не взял, и возвратился.

— Немцев нету. Пошли!

Оставляя, как говорил Василий Александрович, «один след на всех», они попетляли огородами и, круто свернув, подошли со двора к хате под соломой. На стук ответило шлепанье босых ног и старушечий голос спросил:

— Кого леший принес?

И вдруг крепкий мужской голос прогрохотал:

— Открывай, мать! Серега это, ей богу, Серега!..

Пальцы матери пахли молоком и соломой. В темноте они пробежали по лицу и скользнули на шею…

За закрытыми ставнями зажгли лучину. Старик хлопал Сергея по плечам и, пугая мать, сестру Клавдию и деверя Ваську, раскатисто хохотал. На всю округу прославились этим смехом колхозный сторож Владимир Николаевич Гришин со своим сыном–любимцем Сергеем. Подмигнут, бывало, друг дружке, рассмеются — далеко слыхать.

— Ну рассказывай, сын!..

— Что было, не уйдет, батя. Поговорим сперва о будущем.

В короткой беседе порешили: Сергею показываться в деревне пока не следует. Бывший завшколой, да комсомольский секретарь, да еще председатель ревизионной комиссии!.. Спутник же Гришина, как человек пожилой, будет жить открыто на правах дальнего родственника…

О своих планах Сергей ничего не сказал. Начинать надо было с подполья. Опыта не было. Но бывший учитель истории уже разобрался в государственном механизме «нового порядка». Первым винтиком в этой машине рабства был сельский староста.

— Староста в деревне есть?

— Нет еще.

— Алексей дома?

— Дома.

Сергей повернулся к Василию.

— Позвать его утром сюда.

«Ишь, командует!» — подумал тот и съязвил:

— Есть, товарищ младший лейтенант!

Сергей снова грохнул смехом. Василий потупился, и всем стало ясно, что Сергей — это уже не тот мягкий и изысканно вежливый учитель, каким он два года назад ушел в армию. Так решилось, кто будет здесь верховодить.

Сергей полез в подпол, поставил две винтовки. Клавдия устроила там запасную постель.

Мать плакала:

— Господи, в своей хате сыну родному, что кроту, прятаться!

Утром пришел Алексей Буханов, человек в летах, старый знакомый, колхозный бригадир.