— Трудно! — втолковывал ему Гришин. — Даже невыносимо. Но нужно! Понимаешь?

И Алексей скрепя сердце понял. Он стал старостой. Но при встречах с Гришиным по–своему отводил душу, не отказывал себе в удовольствии позлить его и как мог подковыривал шпильками.

А тот похохатывал, как всегда, раскатисто и громко — дела шли хорошо. Буханов был «старательным» старостой. Немецкий комендант в Дорогобуже ставил в пример другим деревню Фомино. Она по статистике не приютила ни одного красноармейца. Она, как докладывал комендант, с «невиданной для русских аккуратностью выполнила предписание собирать и сдавать оружие». Словом, комендант был доволен.

Гришин тоже. В лесной землянке, которую отыскал Василий Александрович, жил уже целый взвод, собранный из окруженцев. Клавдия и Василий носили в лес еду и приносили оттуда переписанные от руки сводки Совинформбюро— запрятанный в сене приемник нашелся у одного из колхозников. А что касается оружия — фашисты получили десяток заржавленных и ловко заклиненных навеки трехлинеек, а подпольная группа Гришина не только вооружалась до зубов, но и запасалась впрок.

Гришин теперь появлялся в открытую. Налаживалась связь с другими подпольными группами. И вот в морозную ночь на 20 декабря 1941 года в деревне Фомино можно было увидеть первых партизанских часовых. Похлопывая рукавицами и постукивая сапогами, они прохаживались на околицах. Подъезжали к деревне и, сворачивая в кусты, останавливались розвальни. Люди в шубах и полушубках направлялись к гришинскому дому. Здесь собирался тайный совет.

— Пароль?

— Москва. Один.

Вошел высокий человек в шубе с седым воротником, на который струями спадала великолепная борода. В руке — палочка. Это был Дедушка (Воронченко). Гришин уже встречался с ним в Козловке.

Дедушка открыл совет. В эту ночь в окруженной вражескими гарнизонами деревне Фомино вырос грандиозный план организации. Было решено сгруппировать деревни района в так называемые «кусты». В кратчайший срок каждая деревня должна была стать партизанским взводом, а куст — отрядом. Все отряды сводились в партизанскую дивизию. Комдивом был избран Дедушка. Гришин стал командиром крупнейшего куста, объединявшего деревни Фомино, Выползово, Гекты, Павлово, Лебедево, Выгорь.

Вскоре Дедушка переехал со штабом к Гришину. Фомино стало партизанской столицей. Вокруг росли и начинали действовать отряды и дружины.

17 января партизанские отряды взяли Дорогобуж.

Гришин по–прежнему тянулся к окруженцам:

— Люди военные, пороху понюхали. Злости в отступлениях и окружениях накопили — хоть отбавляй!

Ему доставляла удовольствие дерзкая мысль: Гитлер сбросил со счета тысячи кадровых советских военных людей, попавших в окружение, а они возьмут и возникнут с оружием в руках и, смертью смерть поправ, снова вступят в бой.

И вот для его отряда настал час самостоятельного боевого крещения. Тридцать смельчаков на санях выехали из Дорогобужа…

Ракета, описав дугу, зажгла крышу амбара. Отряд выбил из него немецкий заслон. А потом отказали пулеметы…

— Сережа… командир…

Гришин поворачивается к Василию Александровичу и видит, что тот схватился обеими руками за грудь.

— Сережа… затвор!.. — и падает.

Обвалившаяся головешка освещает его стекленеющие глаза.

Гришин оттаскивает Василия Александровича от двери, Скворцов склоняется над ним, достает из‑за пазухи теплый, перепачканный кровью затвор, обтирает его полой и вставляет в обложенный головешками пулемет.

Немцы вот–вот забросают амбар гранатами. Освещенные пламенем, они уже совсем рядом — в сорока, в тридцати шагах! И вдруг из пулемета Скворцова вырывается длинная очередь. Пораженная в упор середина цепи валится замертво, как скошенная.

— Гранаты! — кричит Гришин. — За Александровича!

На плечах убегающих немцев отряд врывается в Петрово. Взяты трофеи, захвачены штабные документы.

Сквозь лунный лес движутся партизанские сани. На последних, ссутулясь, сидит Гришин. Накрытое немецкой шинелью тело Василия Александровича, его первого и единственного партизанского учителя, лежит у его ног…

…Снова Дорогобуж. Неструганые двухэтажные нары, лампочка под потолком — все тонет в дыму цигарок. Курят со смаком, похваливают махорку, нежно называют ее московским табачком, хотя росла она где‑то под Кременчугом. Но махорка и вправду хороша — настоящая, со складов. Оттуда же принесли кое–какое обмундирование. Кому — шапка, кому — стеганка. Три пары валенок разыграли в орла и решку. Самые маленькие достались великану Якову Дулькину, и он с царственным жестом преподнес их Сергею Скворцову.

— Носи, сынок!

— А ты? — Скворцов покосился на его ножищи. — Задача!

— За меня, брат, не волнуйся. — Дулькин пошевелил выглядывавшим из огромного ботинка пальцем. — Для меня Гитлер заказал. У него, говорят, эсэсовцы меньше сорок пятого не носят.

Посмеялись и умолкли. Возбуждение боем улеглось. Люди размякли от тепла и усталости. Клонило в сон. А Гришин жадно затягивался махоркой и вздыхал. Ему не нравился бой в Петрово. В тишине он до боли явственно слышал голос Василия Александровича: «Не так надо было, не так». Вот же, потерял такого человека — и ни фамилии, ни адреса. Гришин поморщился. Час назад он подробно рапортовал Дедушке. Тот похвалил, а он хмуро ответил:

— Нет, действовали мы, как взвод регулярной пехоты. А тут нужна своя тактика. Партизанская.

— Где же я тебе ее возьму, Сережа? У Дениса Давыдова что ли? Такой войны еще не было, — он прошелся по комнате. — Ну а как ребята знакомились друг с дружкой под пулями?

Теперь хвалил Гришин.

— Ну вот и хорошо. Для этого знакомства я вас и посылал. Теперь пополнишься и прощай.

Гришин недоуменно посмотрел на него. Дедушка положил ему руку на плечо.

— Пойдешь, Сережа, самостоятельно. Рейд в глубокий тыл. Обрастешь там новыми людьми, и воюй, вырабатывай свою тактику.

Вырабатывай! А как? Гришин курил цигарку за цигаркой. А ведь, собственно, главное он уже знал. Разведка… Скрытность похода. Внезапность удара… Так, Василий Александрович? Гришин посмотрел по сторонам.

Ребят на нарах совсем разморило. Вокруг посапывали и похрапывали.

И вдруг приехали артисты. Их фронтовую бригаду занесло к партизанам. В комнату вошла певица. Гришин спрыгнул было ей навстречу. Но его опередил Колька Кутузов. Он галантно помог гостье снять запорошенную шубку, отряхнул, поискал спросонья вешалку и швырнул в угол на горку самодельных лыж.

Гришин снова полез на нары, огляделся и грустно усмехнулся.

Певица в голубом крепдешиновом платье и серьгах казалась ему каким‑то призрачным и трогательно неуместным облачком, впорхнувшим в эту казарму из прошлого, из довоенной жизни. А может, она из будущего, из послевоенной?..

Вскоре он уйдет и уведет отряд туда, где не только людям, но и всему живому нечем дышать. Со свойственной ему остротой восприятия он запомнил показанные Дедушкой приказы смоленских оккупационных властей. Приказы тупых и наглых рабовладельцев. Его даже не так поразили повторявшиеся через строчку слова «будет расстрелян» или «казнь через повешение» —чего уж ожидать от фашистов? — как педантичные повеления, вроде: «Коровы с теперешнего дня должны пастись все вместе под наблюдением пастуха с удостоверением от военной комендатуры», «собаки должны быть на цепях. Бродячие будут убиваться!!» В приказе № 1 значилось: пункт двенадцатый: «Все эмблемы Советской власти и знаки Коммунистической партии должны быть устранены». «Все голуби на территории… должны быть собраны, сданы и подвергнуты уничтожению».

Как он презирал эту тупую, ползущую по земле коричневую смерть, как ненавидел ее и как готов был с ней сразиться за все — за людей и голубей, за солнце и свободу.

А тут, как бы на прощание, в казарму впорхнуло это облачко из того прекрасного живого голубиного мира, которому еще год назад открывалось его молодое сердце.

— Тише, ребята! — сказал он совсем как в школе, хотя было и без того тихо.