— Ну, что ты на это скажешь? — спросил Дэлзиел.
— Я не знаю, все это так… странно, — ответил Паско.
— Конечно, чертовски странно! Все сказки всегда звучат странно! Чего он до сих пор не знает, так это, что я видел этот револьвер у него в руке до того, как раздался выстрел. А когда мы получим версию мистера Грегори Уотерсона, мы будем иметь два показания против одного, и он у меня не выкрутится!
Банальность сценария происшедшего показалась Паско очевидной. Но он не хотел портить Дэлзиелу праздник, а потому постарался выдавить из себя улыбку, как бы поздравляя своего шефа. Получилось, видимо, неубедительно, потому что Дэлзиел сказал:
— Ты не переменился, парень, а? А точнее, за те недели, пока ты валялся там в постели и ни хрена не делал, ты стал еще хуже. Что тебе сейчас нужно, так это хорошенькое дельце, которое тебя вылечит окончательно. И у меня есть одно такое. Хулиганствующие футбольные болельщики.
Он самодовольно посмотрел на Паско, который в свою очередь взглянул на босса с изумлением. У больших клубов в Западном и Южном Йоркшире были свои фанаты, но единственная профессиональная команда в Центральном Йоркшире уже долгие годы болталась в низших лигах и редко являлась причиной серьезных беспорядков.
— Я не слышал ни о каких безобразиях, — возразил Паско. — И в любом случае наведение порядка на стадионах не мое дело, этим не занимается уголовный розыск.
— А убийства — твое дело, — мрачно изрек Дэлзиел. — В позапрошлую субботу один парнишка исчез, когда возвращался в Питерборо из Лондона, куда ездил к своей девчонке. На следующее утро его нашли со сломанной шеей на набережной около Хантингтона.
— Это очень печально, но нас-то не больно касается?
— Придержи коней, а? Наша футбольная команда «Сити» играла в Северном Лондоне в этот самый день, и поступило множество жалоб на поведение фанатов «Сити» в поезде, в котором, скорее всего, и ехал погибший парень.
— Но он же ездил к своей девушке, а не на матч. С какой стати фанаты пристали бы именно к нему?
— Да этим кретинам мог не понравиться цвет его глаз, — заявил Дэлзиел. — А скорее всего, им не понравился цвет его шарфа — ярко-синий. Какой-то пижон в Кембриджшире подметил, что это был цвет формы противников «Сити» в тот день. Может, дело и не в этом, но я не раз слышал, что наши чокнутые болельщики собираются объединяться, поэтому лучше их уже сейчас прижать, а не ждать, пока они как следует организуются. Я прав?
— Думаю, да, — нерешительно промямлил Паско. Не очень-то привлекало его это дело. Он взглянул на Уилда в поисках сочувствия, но Дэлзиел расценил этот взгляд как попытку спихнуть задание на другого.
— Не удастся перепоручить, парень. Сержанта мы сейчас тоже делом займем. Ты как в качестве сиделки, Уилди? Господи, при виде тебя я бы со страху живо со смертного одра вскочил! Так почему бы тебе не сходить в изолятор взять показания у этого слабонервного Уотерсона? А я бы потом испортил вруну Свай ну аппетит. Нет, лучше я подожду, пока он пообедает, и устрою ему несварение желудка. Зачем нам опаздывать к открытию «Черного быка» Это совсем ни к чему, особенно когда предстоит обмыть такое дело.
— Вы хотите сказать, что приглашаете отметить успешное задержание? — спросил Паско, стараясь не выдать своего удивления.
— Ты что, рехнулся? — возмутился Дэлзиел, который не отличался привычкой угощать своих подчиненных. — Пускай Отчаянный Дэн мне за это бутылку поставит. Нет, Питер, это тебе придется раскошелиться. Конечно, если ты все не испортишь, когда шеф вызовет тебя к себе.
Уилл раньше Паско понял смысл шутки.
— Здорово, сэр! — широко улыбаясь, сказал он и пожал Паско руку. А Дэлзиел продолжал в том же духе:
— Да, и еще вот что. Когда будешь сообщать Элли радостную новость, напомни ей, что тебе надо еще пару лет проработать, чтобы получить прибавку к пенсии. А теперь отвали, иди зарабатывай зарплату главного инспектора!
Глава 2
Сержант Уилд поставил машину на стоянку для посетителей и двинулся по дорожке к изолятору. Изолятор располагался в одной из старейших больниц города, которая была построена в то время, когда посетители считались еще большей обузой, чем пациенты, а потому должны были доказать свою выносливость и пройти долгий путь до входной двери. В качестве компенсации взору посетителя открывалось залитое лучами февральского солнышка старое здание из красного кирпича, стены которого, как и следовало ожидать, любовно обвивал ползучий плющ. Кроме того, дорожка тянулась среди цветочных клумб, белых от подснежников. Заметив цветок со сломанным стебельком, Уилд остановился, сорвал его и аккуратно вставил крошечный цветочек в петличку.
— Ах, какой стильный парень получился, — поддразнил он сам себя. — Хоть помещай объявление в полицейскую газету: «Ищу друга».
Он шел, чуть слышно насвистывая, но внутри, про себя, улыбался во весь рот и громко распевал: «…ты идешь по Пикадилли с алым маком или лилией в руке, как и века тому назад…»
Его радужного расположения духа хватило только на первую милю больничного коридора. Но потом то, что он увидел, услышал и унюхал, заставило умолкнуть песнь, звучавшую в его душе.
Сестры на посту не было, и он вошел в первую попавшуюся палату.
— Мистер Уотерсон? Дверь налево, — сказала санитарка с таким измученным лицом, что хотелось тут же уложить ее на койку, которую она заправляла.
Уилд толкнул дверь указанной палаты и переступил ее порог.
Он тут же решил, что у Уотерсона была персональная медицинская страховка. Медсестра в белом халате склонилась над койкой Уотерсона. Их губы слились в поцелуе, а руки его блуждали под ее накрахмаленной белой блузкой. Муниципальная медицина не оказывает таких услуг, это уж точно.
Уилд кашлянул. Медсестра отреагировала соответствующим образом, с видом виноватого удивления отпрыгнув назад. Ее пальцы пробежали по пуговицам блузки, а бледное и довольно красивое лицо залилось краской, точь-в-точь как ванильное мороженое персиковым сиропом. Мужчина же, однако, добродушно усмехнулся и сказал:
— Доброе утро, доктор.
— Вы мистер Уотерсон? — спросил Уилд с неуверенностью в голосе.
— Да, это я.
Уилд достал свое удостоверение.
— Господи. Это же сыщик, дорогая. Наверное, вы пришли за моими показаниями? Они уже готовы. Здесь будят ни свет ни заря, так что у меня было много времени для сочинения.
Он сунул Уилду в руки лист бумаги тринадцать на шестнадцать дюймов, оказавшийся бланком местного управления здравоохранения.
Женщина тем временем преобразила себя в деловитую, собранную сестру.
— С вашего позволения, я зайду позже, — сказала она.
— Мила, не правда ли? — самодовольно спросил Уотерсон, когда медсестра вышла.
Уилд оглядел собеседника взглядом беспристрастного наблюдателя. Ему было около тридцати, может, чуть больше. Природа еще в колыбели наделила его красотой, а, пока он рос, хороший парикмахер, стоматолог-эстет и, возможно, дорого берущий за услуги дерматолог сделали все, чтобы дар матушки-природы не пропал даром.
— Сестра ваша старая подруга? — предположил Уилд. Уотерсон улыбнулся. В улыбке тоже было свое очарование.
— Ну что вы такое говорите, сержант! Это никакая не сестра. Это моя жена!
Решив, что эту головоломку стоит отложить на потом, Уилд заглянул в показания. Они представляли собой один-единственный, очень длинный абзац, написанный мелким, но красивым почерком. Читать этот документ было непросто, но одно становилось ясным очень скоро: изложение событий в нем было куда больше похоже на показания Свайна, нежели на версию Дэлзиела!
Уилд начал читать бумагу по второму разу.
«Гейл Свайн и я стали любовниками примерно месяц назад. Нам было нелегко видеться друг с другом так часто, как хотелось бы, поэтому, когда Гейл предложила свой план, как нам провести вместе побольше времени, я был в восторге. Она собиралась в Америку навестить свою мать и устроила все так, чтобы можно было уехать туда значительно позже той даты, которую она назвала мужу. Я хотел забронировать номер где-нибудь в отеле, но она не согласилась и сказала, что, как только сможет, приедет ко мне домой и останется там. Думаю, ее возбуждала мысль, что она находится так близко к дому. В прошлый четверг она явилась ко мне домой на Хэмблтон-роуд. Я знал, что для мужа она уехала в Америку в воскресенье, но о том, где она провела эти четыре дня, Гейл ничего мне не сказала. Она была в очень странном состоянии, и, хотя сперва все шло хорошо, к концу недели я серьезно забеспокоился. Она не выходила из дома, пила, смотрела телевизор, слушала музыку и говорила черт знает что. В сексуальном отношении она требовала от меня очень нетрадиционных вещей, и, я полагаю, не для того, чтобы удовлетворить свои физиологические потребности, но чтобы унизить меня. Когда я предложил ей подумать об отъезде, она оскорбилась и стала говорить, что ее придется вытаскивать отсюда силой на глазах у всех соседей. Прошлой ночью она вела себя хуже, чем мне до сих пор доводилось видеть. Когда я попытался урезонить ее, она достала этот револьвер и сказала что-то вроде того, что револьвер — единственная вещь, которая способна говорить по существу. Я ничего не смыслю в оружии, поэтому понятия не имел, настоящий ли это револьвер, был ли он заряжен, то есть вообще ни о чем. Она прицелилась в меня и сказала, что неплохо было бы отправиться на тот свет вместе с кем-то. В этот момент раздался звонок в дверь, и я пошел вниз открывать. Это был Филип Свайн, ее муж. Конечно, я был ошеломлен, но в то же время, как ни странно, почувствовал облегчение от того, что появился кто-то, с кем я смогу разделить свою ответственность за происходящее. Получилось так, что вся моя тревога выплеснулась наружу, и она была столь искренней, что Свайн вместо того, чтобы закатить мне сцену ревности, поднялся вместе со мной наверх, чтобы самому во всем убедиться. Как только она увидела нас, с ней началась настоящая истерика. Она хохотала как безумная и выкрикивала оскорбления в наш адрес, наставив пистолет сначала на нас, а потом — на себя. Я попытался подойти к ней и успокоить, но она приставила револьвер себе к подбородку и сказала, что, если я сделаю еще шаг, она выстрелит в себя. Так и не зная, настоящий ли это револьвер или нет, я понимал, что в таком состоянии она может нажать на спуск, и поэтому бросился к ней. В следующее мгновение револьвер выстрелил, и вокруг разлетелись куски костей, плоти, и брызнула кровь. После этого я лишился чувств и плохо помню, что происходило потом. Окончательно я пришел в себя только здесь, в больнице, сегодня утром. Теперь я понимаю, что Гейл была женщиной с сильными психическими отклонениями и в любой момент могла причинить вред себе либо другим людям. Но в том, что случилось прошлой ночью, целиком виноват я. Если бы я действовал по-другому и прибегнул бы к помощи профессионалов, а не пытался разоружить ее самостоятельно, ничего этого не произошло бы.
Подписано мною: Грегори Уотерсон».
