…Да, Кобылко вспомнил. Боже мой! Подумать только: двадцать с лишним лет прошло, и вот старое, совсем забытое, вернулось сызнова. Вернулось с такой явью, словно не много лет назад, а только вчера состоялось расставание ротмистра Кобылко с жандармским полковником Залихватко.

…1920 год.

В маленькой комнатушке на окраине города, где скрывался бывший царский полковник, руководитель местной контрреволюционной организации, жарко горела печка-буржуйка. Нервничая и торопясь, полковник просматривал свои бумаги и почти все кидал в огонь. Не отрываясь от дела, он рассказывал о сложившейся обстановке.

— Организация, пан Кобылко, провалилась, и сейчас самое главное заключается в том, чтобы уцелевшим ее членам исчезнуть бесследно. Придется прятаться, маскироваться и ждать более удобного времени для активных действий. Не вешайте голову, ротмистр! Еще не все потеряно, и рано или поздно, но наша пора придет. Нужно только суметь дождаться ее и сохранить надежных людей. Вам я советую уехать куда-нибудь подальше, где вас совершенно не знают. Приноравливайтесь к обстановке, хитрите, изворачивайтесь змеей, прикидывайтесь ягненком, зарывайтесь хоть в землю, чтобы только уцелеть. И ждите. До самой смерти не теряйте надежды на лучшие времена… У вас есть костяное распятие. Как зеницу ока храните его. Эту безобидную вещь даже большевистская контрразведка не заподозрит ни в чем и не запретит носить. А по ней вы узнаете друга. Если когда-нибудь к вам придет человек с таким же распятием — знайте, он наш…

В ту же ночь ротмистр Кобылко выехал из украинского города в неведомую и дальнюю дорогу.

Начались годы странствий.

В первое время он все же боялся разоблачения и нигде не задерживался подолгу. Но проходил год за годом, никто не беспокоил его, и тревога понемногу улеглась. В городе на Волге, неизвестно чем полюбившемся ему, он решил остаться навсегда. В артели «Труд зеркальщика» нашлось для него место, и Кобылко зажил тихой, незаметной жизнью, постепенно старея и все больше и больше забывая прошлое. И даже маленькое распятие становилось для него не тайным талисманом, а просто искусно сделанной вещичкой, к которой он привык, с которой он не хотел расставаться.

И вот нежданно-негаданно, словно гром с ясного неба, тревожное прошлое явилось снова в лице этого хромоногого усача, который по-хозяйски расселся за столом и не спускает глаз с растерявшегося и опустившегося пана Кобылко.

Дворник тяжело вздохнул и с трудом выдавил из себя первые пришедшие на ум слова.

— Вот, значит, какие дела…

— Какие? — насмешливо спросил гость.

— Простите, не знаю, как вас величать.

— Лозинский, Симон Григорьевич.

— Ишь ты! Тезка аж самому ясновельможному пану головному атаману Петлюре…

— Но не атаман…

— А все ж таки пан?

— Теперь нет. Сапожник.

— Н-да… — снова вздохнул Кобылко.

Гость рассердился:

— Что вы все вздыхаете, как старая баба? Я погляжу, в вас мало осталось от прежнего.

— С прежним обличьем и в дворники б не взяли. Куда уж…

— А там как? — Гость постучал себя по груди. — Под распятием? Сохранилось что-нибудь?

— Столько времени прошло, — неопределенно ответил Кобылко.

— Насколько мне помнится, ротмистр, вам пан полковник приказывал ждать и надеяться до самой смерти.

— Было…

— А до нее пока далеко.

— Мабудь, до лучших перемен еще дальше?

— Вот что, ротмистр! — голос гостя посуровел. — Перестаньте ныть и кривляться. Смею вас заверить, что если так пойдет дальше, вам совсем недолго ждать худших перемен. Энкаведе и сейчас с удовольствием займется вами, если туда представить кое-какие, весьма для вас неприятные сведения…

— Откуда же вы их возьмете?

— Не ваше дело, но можете быть уверены: они у меня есть. Мне же от вас нужно немногое. Приютите под видом дальнего родственника на квартире. Документы у меня настоящие, советские.

— А сам вы чей?

— Не задавайте глупых вопросов. Вам еще рано впадать в детство.

— Так… — Кобылко задумчиво опустил голову, долго молчал.

Гость проговорил:

— Еще могу заверить вас, пан Кобылко, что я квартирант богатый и положу хорошую цену. Скажем… пятьсот рублей в месяц подойдет?

Кобылко не ответил.

Гость продолжал:

— И еще вы будете иметь возможность подрабатывать около меня. По сапожной части, — многозначительно добавил он.

Кобылко поднялся, подошел к койке, поправил подушку в грязной цветастой наволочке и одеяло.

— Ладно, — спокойно произнес он. — Ложитесь отдыхать. Я от своего слова никогда не откажусь, аж через сто лет. Под распятием все в порядке, живите спокойно. Завтра схожу до домкома, в милицию, оформлю прописку. В остальном — дело ваше… Понадобится когда — помогу.

Усы гостя приподнялись в довольной улыбке.

— Вот это настоящий разговор. Теперь и я узнаю прежнего Кобылко.

— А вы разве раньше знали меня?

— Конечно.

— Почему же я вас нет?

— Это не важно. Узнаете теперь… Что ж, давайте спать, время позднее. Как говорится, утро вечера мудренее, завтра мы с вами потолкуем обстоятельней.

Дворник улегся на холодной печке и долго ворочался с боку на бок, день за днем перебирал в памяти прожитую жизнь, вздыхал…

Когда в окнах посветлело, он неслышно спустился на пол. Напился воды и подошел к койке.

Гость, видимо, спал беспокойно, возился. Одеяло лежало поперек койки, подушка сползла на край, и у самой головы спящего из-под нее высунулось что-то черное, Кобылко пригнулся пониже и увидел рукоятку пистолета.

Днем Кобылко отправился к управляющей третьим домохозяйством Варваре Никитиной и попросил ее посодействовать в прописке родственника, приехавшего с Украины. Он рассказал ей такие страсти о мытарствах «калеки» Лозинского, что сердобольная по натуре Никитина прослезилась и обещала сегодня же все сделать. Она дала дворнику листок прибытия, растолковала, как лучше написать заявление в милицию, и попросила принести ей домовую книгу вместе с паспортом родственника. Часам к пяти она вернула паспорт со штампом прописки.

Таким образом, Симон Лозинский без особого труда нашел себе надежное пристанище в подвале дворника.

По этому случаю он вручил Кобылко тысячу рублей и попросил его сходить на базар.

— Нужно вспрыснуть побратимство и новоселье. Кстати, и у вас, наверное, голова болит после вчерашнего, — он кивнул на пустую бутылку, все еще стоявшую на столе.

— Да, трошки було, — согласился дворник и, вспомнив все вчерашние неприятности, рассказал о них.

Лозинский успокаивающе похлопал его по плечу.

— Не огорчайтесь, Онисим Андреич! Сапоги справим новые, я ж спец по этой части. А деньги — дело наживное. Денежки — воробушки, улетят и прилетят. Идите себе…

Вслед за ушедшим хозяином Лозинский выгнал на улицу и Волчка. Запер дверь на крючок. Тщательно, словно делая обыск, осмотрел, обшарил все уголки комнаты. Ничего подходящего не оказалось. Тогда он вынул из подпечка топор и попытался поднять хотя бы одну из половиц. Но они держались крепко, прижатые прочными широкими плинтусами. Отдирать их силой не имело смысла, станет заметно. Возвращая топор на место, Лозинский обрадованно выругался.

— Дурень, чего же я ищу!..

Он быстро развязал вещевой мешок, достал два черствых, затвердевших кирпичика хлеба. Положил их в подпечек и кочергой задвинул в дальний угол…

— Вот так! Остальное мы спрячем с помощью этого ободранного пана, чтобы еще крепче связать его… Ну, черт возьми, кажется, теперь я могу вздохнуть наконец свободно!..

В последние двое суток Лозинскому пришлось пережить немало треволнений.

Неприятности начались сразу, как только он покинул самолет. Парашют зацепился за ветви сосны, и Лозинский беспомощно повис на стропах в пяти метрах от земли. До ствола с короткими обломанными сучьями было, казалось, недалеко, но как он ни старался, так и не мог дотянуться До них. Попробовал помочь себе раскачиванием — тоже ничего не вышло. Оставался один выход: резать стропы и падать. Он, не задумываясь, сделал бы это, будь у него две ноги. Но при одной, с непривычным деревянным протезом, не видя, что на земле, прыгать было рискованно. А висеть между небом и землей — еще рискованней. Пришлось вынимать нож…