— Ну вот, теперь целый час поездов не будет, — проговорил путеобходчик, возвратившись. — Посидим спокойно. Капустки не достать ли на закуску?
— А что ж, неплохо.
Старик сходил на погреб, принес капусты и рубленой, и пластовой. Из посудного шкафа достал блюдо, пару деревянных ложек и два граненых стакана. Нарезал хлеб. Приготовив все, тоже подсел к огню, набил трубку. Попыхивая крепким махорочным дымом, долго смотрел на бойкие язычки пламени, метавшиеся вокруг чугунка. Спросил Антона:
— Ты, стало быть, у Афанасия вроде караульщика живешь, за домом глядишь?
— Да нет. В доме у него жена осталась.
— А чего ж он и ее не взял?
— Да хозяйство здесь, куры, поросенок, огород посажен. С его-то заработка, пожалуй, живо ноги вытянешь.
— Это верно, жизнь трудная. Ты сам-то работаешь где?
— Нигде. Инвалид второй группы. На пенсию живу.
Путеобходчик сочувственно покачал головой.
— Тоже, брат ты мой!..
— Ну, много ли одному надо! Тем более, сейчас на всем готовом у дяди. Пенсию-то и не трогаю совсем. Так шутя-шутя, а тысчонок пять уже набралось. — Антон добродушно рассмеялся.
— О, это больно ладно!..
Старик попробовал уху, удовлетворенно крякнул.
— Эх, хороша! Пора снимать, а то разварится рыба и в ложку не поймаешь. Давай-ка блюдо сюда…
Антон налил стаканы по край.
Обходчик поднял свой степенно, посмотрел на свет, осторожно, чтобы не расплескать, чокнулся с гостем.
— Ну, господи благослови!
Он отпил только половину, остальное решительно отставил в сторону.
— Это что же?.. Так не годится! — запротестовал Антон.
— Все правильно! — поднял руку старик. — Нельзя, мне еще в обход идти.
— Да чего будет со стакана!
— Я свою норму знаю. Ничего, ты пей до дна, ешь веселей, на меня не смотри. Вот приду утром, — она и пригодится. Давай, тяни.
Антон не стал спорить.
После обеда вышли покурить на крылечко. Гроза давно прошла. В высоком небе тихо догорала заря, опускались сумерки. Над поляной кисейной тучей толклись комары. Антон дунул в них дымом, — они разлетелись, тут же собрались опять и продолжали свой воздушный танец.
— К теплу пляшут, — заметил путеобходчик. — Ну, надо полегоньку собираться.
Поднялся и Антон.
Его белье висело на веревке около холодной печки. Он пощупал брюки и огорченно покачал головой.
— Не сохнут, будь они прокляты! Низ, вроде, ничего, а в поясе как и были.
Старик тоже пощупал их и вынужден был согласиться с Антоном.
— Да, не больно приятно одевать на себя. А сейчас и прохладно стало, вот-вот роса ляжет. Дома не будут беспокоиться, если ночевать не придешь?
— Что я, маленький?
— Ну так и оставайся у меня. Есть о чем говорить! Заваливайся на кровать или на печку и спи сколько влезет.
Антон только этого и ждал. Для виду он отнекнулся было, но тут же согласился.
Старик снова надел плащ, зажег фонарь и, прихватив большой гаечный ключ, отправился на полотно.
— Ты крепко спишь? — спросил он на прощание.
— Когда как. А что?
— Не запирай дверь-то. А то и не добудишься тебя.
Антон остался один. Он долго лежал с открытыми глазами, размышлял, курил. Уснул незаметно и сразу, словно провалился в черную пустоту.
Утром его разбудил радостный возглас обходчика.
— Хе-хе!.. Письмецо от дочки!..
Антон протер слипавшиеся глаза.
Старик стоял посреди комнаты в плаще, как ушел вчера, и осторожно, по самому краешку, обрывал серенький конверт. Все лицо его светилось довольной улыбкой.
— Оно, что же, воздушной почтой пришло? — спросил Антон.
— Нет, у нас своя получше. Дочка передала на попутный поезд тормозному, а он мне кинул.
Антон начал одеваться, в то же время не спуская глаз с путеобходчика.
Тот читал медленно, по складам, и вместе с чтением сходила радостная улыбка с лица, постепенно оно принимало хмурое и вместе скорбное выражение. Окончив читать, он долго стоял, опустив голову и руки, потом медленно подошел к столу, сел на табуретку.
— Что случилось, Трофим Платоныч? — Антон тронул его за плечо. — С дочкой неладно?..
Старик молча протянул ему развернутое письмо. После приветствий и расспросов о житье-бытье Валя Мукосеева писала:
Папа, я никогда не скрывала от тебя ни плохое, ни хорошее. Не хочу скрывать и сейчас. У меня произошла большая неприятность: я не сдала экзамен по одному предмету и лишилась стипендии. И все мои планы на лето рухнули! Я хотела хоть ненадолго приехать домой, проведать тебя, но теперь не жди. Я не могу садиться тебе на шею в такое трудное время, — пойми меня и не сердись. На каникулы я устраиваюсь сестрой в госпиталь. Это будет для меня дополнительная практика и на прожитие заработаю. Я так и так хотела идти работать, чтобы сэкономить стипендию и что-нибудь приобрести на нее. Но ничего не поделаешь, раз так получилось! Нужно как-то переживать и это. Я очень прошу тебя не расстраиваться. Не беспокойся, не такая у тебя дочь, чтобы при первой же беде опустила руки. Все будет хорошо.
Крепко, крепко целую тебя.
Твоя дочка.
— Н-да, не очень-то веселая весточка, — проговорил Антон, в глубине души радуясь столь неожиданному обороту дела. — Нужно бы помочь ей, Трофим Платоныч. А?..
— Да чем?! — воскликнул старик. — У меня всех денег рублей семьдесят наберется, не больше. Капля в море…
Помолчали…
— Знаете, что, — предложил Антон. — Возьмите у меня. Да вы не удивляйтесь… Ей-богу, я от всего сердца… Мне ж ничего не стоит, деньги все равно без толку лежат. А потом постепенно, когда разживетесь, отдадите. Мне не к спеху…
— Не знаю, что вам и ответить, — задумчиво проговорил обходчик. — Спасибо, конечно, но как-то не того…
— А, ерунда! Мы ж знаем друг друга… Я сейчас пойду домой, а к вечеру принесу, и вы пошлете. Не думайте, не расстраивайтесь. С кем беды не бывает…
Вечером Антон принес тысячу рублей. Старик наотрез отказался взять такую сумму.
— Получаю я немного, и отдавать будет тяжело. Я в жизни никогда не занимал и терпеть не могу долгов. Нет, нет!..
В конце концов, он согласился взять половину. Аккуратно пересчитал полученные бумажки и положил в сундук. Потом вооружился очками и на тетрадочном листке, под диктовку Антона, написал расписку.
После этого он два дня обдумывал и писал письмо дочке. Какая-то смутная тревога не давала ему покоя. Эта тревога проскальзывала и в письме, которое он отправил с тяжелым чувством.
Связной
Гуго Мяги принял шифровку от майора Инге.
Воронков послал в город Афанасия. Он дал лавочнику адрес Соньки Долговой и пару поношенных дамских туфель. Их она должна была отнести в ремонт к сапожнику Лозинскому.
В ту ночь, когда Воронков явился к Соньке, они договорились быстро.
Странная у них получилась встреча.
Сонька была под хмельком и спросонья долго таращила глаза на ночного пришельца, пристально рассматривавшего ее. В высокой плотной фигуре, во всем облике позднего гостя и особенно в его глазах было что-то знакомое, даже, кажется, близкое. Но что?..
Воронков подсказал сам:
— Что ж ты, первая любовь, так и не признаёшь?
— Господи, Лешка!.. — Сонька качнулась и потерла ладонью лоб и глаза, словно хотела избавиться от видения или, наоборот, убедиться в нем.
Лешка прошел в комнату, без приглашения сел к столу. На нем стояла початая бутылка водки, валялись куски хлеба, на тарелке, ощерив рот, лежала селедочная голова. В комнате был беспорядок. Чулки, туфли, кофточка и юбка словно нарочно были разбросаны по разным углам.
Сонька наскоро ополоснула лицо, поправила растрепанные волосы. Села напротив и долго рассматривала Лешку, его усталое, уже тронутое морщинами лицо, шрам, перерезавший лоб, волосы, такие пышные когда-то, а теперь наполовину повылезшие и начинавшие серебриться. Она не спрашивала, откуда он явился. Не все ли равно?.. И прежней, давнишней радости встречи тоже уже не было…
