Почувствовав взгляд на себе, Бергер поднял глаза на шофера и, на лом опираясь, попытался выпрямить спину.

С минуту они созерцали друг друга в молчании. Не найдя враждебности во взгляде русского, Бергер покивал головой, подводя свой итог взаимному разглядыванию, и вздохнул.

Шофер протянул пачку «Севера» с торчащей из нее папиросой.

Бергер мотнул головой отрицательно.

— Сколько лет тебе, немец?

— Пиисят, — усталым шепотом ответил он и показал пятерню растопыренных пальцев, которые от лома и кайла уже не разгибались и сухими, костлявыми крючьями цепенело торчали из ладони.

Русский кивнул понимающе:

— Сам ты родом откуда?

— Гамбург.

— А где воевал?

Бергер глаза опустил на колодки свои, на штанины обтрепанные и тихо сказал:

— Сталинград…

— Сталинград! — оживился шофер, будто друга-окопника встретил. — Меня ранило там! Первый раз.

— И меня там… капут приходил, — Бергер кивнул головой и поднял глаза на шофера.

— Мы, выходит, друг в друга стреляли, — с короткой усмешкой крутнул головою шофер. — Хорошо, что стреляли хреново, а то б…

— Да, хорошо, что хреново, — согласился Бергер и притаенно вздохнул. — Ванюша, давай будем курить.

— Потянуло курнуть? Так в окопе бывало…. От всякого страха — первейшее средство, — протянул папиросу шофер и зажженную спичку поднес. И первая затяжка отразилась на лице Бергера болезненной гримасой отвращения, но папиросу не бросил.

— Эх, солдат, не идет тебе курево, — шофер посочувствовал. — А делать что ты умеешь, кроме этого вот, где стоишь?

— Я есть ветеринар.

— Ветеринар! И тюкаешь ломом тут! А зовут тебя как?

— Бергер. Отто Бергер, ветеринар.

— Ладно, Отто. Держи вот, — протянул шофер пачку папирос. — Покуришь потом. У меня больше дать тебе нечего. Угостить тебя нечем…

— А… давать мне не надо, — печально поморщился Бергер и жестом руки протянутую пачку отстранил. И недокуренную папиросу выронил. И руку к сердцу приложил.

— А, болит, — догадался шофер.

У Бергера губы стянулись невольно, и он виновато кивнул головой.

— А меня, бывает, так прижмет, что ни вздохнуть, ни на помощь позвать сил не хватает. Да и некого звать… А семья твоя где? Они живы?

Бергер плечами пожал.

— Не знаешь… А мои все погибли, — усмехнулся шофер виновато и покивал головой, будто повинен был в гибели их. — Все погибли… А мне все не верится. В хату, бывало, войду, и тут же детей голоса! И сердце заходится болью такой, что хоть плачь! И плакал… И душу выматывал. А потом свою хату продал. Вот продал свою хату — и все! Вместе с их голосами. Вроде как я их предал! Бросил! Думал, что успокоюсь. Забуду. Какое там! — поморщился он. — Тянет к себе моя хата! Так тянет!.. И дети мои по ночам стали спрашивать: «Папка, что ж ты к нам не идешь? В нашей хате чужие люди, а ты все под окнами ходишь да все стоишь и стоишь перед хатой!..»

Шофер прикурил папиросу погасшую и продолжал доверительно:

— И ты знаешь, меня среди ночи пытают. Сердце рвут, на куски разрывают! И ночами, бывает, я к хате своей прихожу. И стою. И на окна гляжу. А светятся если, то будто и я с ними вместе сижу за столом… со своими моими… Скоро, наверно, приду, если не брошу курить. Да… А женка, ну, баба моя — все молчит. Ни голосочка, ни шепота. Перед глазами стоит постоянно. Вот закрою глаза и стоит… в платье ситцевом, что купил перед самой войной. И никак не пойму: то ли плачет она так бесслезно, то ли горько так мне улыбается!.. Ты чего это, Отто? Плачешь никак? Я ж тебе про болячки свои рассказал, а ты вон что надумал. Что за дела…

Опираясь на лом, Бергер взглядом невидящим в стену траншеи глядел, и слезы текли по морщинам, и губы дрожали.

— Ты вот что, солдат. Ты держись, — не зная, как немца утешить, попросил его русский шофер. — Нам обоим хреново. Но тебе обещаю: в ветлечебнице будешь работать. Ты понял меня? Я подскажу кому надо. Вон тому подскажу, хозяину города. Он был ротным моим под Сталинградом. Нам обоим тогда повезло. И тебе повезет, и всем твоим немцам: будете скоро ходить без конвоя! Я тебе слово даю, что ты первый пойдешь без конвоя работать. Будь спок! Это значит по-русски — будь спокоен, солдат, не тушуйся!

Шофер к «Победе» пошел, а Бергер, не веря его словам, ладонью шершавой по лицу размазывая слезы, шептал и горько усмехался:

— Без конвоя? Ах, либер Готт! Без конвоя! Когда это было, что Бергер ходил без конвоя! Мне кажется теперь, что не было такого никогда!..

— Не верится даже, что Бергера нету, — прошептал Валерик, глядя на звезды. — Он, наверно, сейчас, как Пахомыч, через звездочку-щелочку смотрит на нас…

Дядя Ваня вздохнул, выходя из раздумий, и, домой направляясь, сказал, как итог подводил своим размышлениям:

— Вроде как и потухла война: не бомбит, не стреляет, но солдат своих убивать продолжает, потому как сидит она в каждом из нас. То болячкой сидит, то осколком…. И выбивает безжалостно нашего брата, будто мы до сих пор у нее под прицелом…. И едрит же твою налево, не сбежать от нее и не скрыться!.. Вот же гадость какая, эта война!

О том, что вот прямо сейчас, с поездом Москва — Гомель, в отдельном вагоне, его немцы уезжают домой, Валерик узнал от Алексеевой Аллочки, дочки начальника лагеря:

— Я б тебе раньше сказала, дак тебя же носило где-то!

До прибытия поезда времени оставалось немного, когда Валерик прибежал на станцию.

Автобус, что немцев привез, стоял пустым на площадке пакгауза, и никакого вагона отдельного, в котором уехать должны были немцы, рядом не было. Лишь у автобуса, на опрокинутом ящике с гнездами для бутылок, сидел знакомый шофер и книгу читал.

— А где немцы? — с замиранием сердца спросил Валерик, опасаясь, что поезд уже ушел.

— Душевная вещь, — оторвался от книги шофер. — Ты когда-нибудь это читал? «Рыжик» называется? У сына взял почитать и вот не могу оторваться…. А ты что говоришь?

— Немцы уехали?

— Да вон они стоят, — книгой шофер указал на вагон пассажирский, что стоял от перрона на дальнем пути. Двери вагона были закрыты, и вокруг ни души.

— Там же нет никого!

— Да все они с той стороны, — спокойно ответил шофер и в книгу уткнулся.

И действительно, с противоположной стороны от перрона окна и двери вагона были открыты. В дверях стояли охранники в форме НКВД, а из окон, с опущенными стеклами, немцы улыбались провожающим.

Перед вагоном Валерик увидел красивую Лизу. Стояла она отдаленно от всех провожающих и уголок косынки на палец то навивала, то распускала, и наматывала вновь, не отрывая влажного взгляда от Пауля Шварца в окне.

Обхватив пятерней подбородок, Пауль Шварц немигающее тупо смотрел на нее.

Проводить знакомых немцев к вагону стали люди подходить. Девичья бригада штукатуров подошла, прямо в спецовках:

— Эй! Севка! Рыжий! Уезжаешь?

— Не верится, что едешь домой! Навоевался, Савоська!

— Привет тебе от Люськи из «Голубого Дуная». Хотела придти, да ей пиво привезли «Жигулевское» из Куйбышева, а ты уезжаешь. Эх ты! Савоська!

— И от ребят тебе привет! От Ваньки Панина привет тебе огромный!

Девчата смеются незлобно.

— На кобыле твоей работает ненец другой! Тоже зеленый, как ты!

— И белобрысый такой же!

— Савоська, а может, останешься? Мы тебя женим на Люське! Киндерята пойдут! Оставайся!

— Не останется он! Там Анхен его ждет, дожидается!

Девчата смеются дружно. Себастьян кивает головой и печально улыбается:

— Кузьмич фитиль поставит, что смылись с работы! — говорит Себастьян.

— А мы так и скажем, что тебя провожали в Фатерланду твою. Он простит. Кузьмич у нас человек настоящий…

К вагону подходит решительно Ландаренчиха-бабушка и подает Себастьяну узелок с початками, а охране поясняет:

— Это ж я ему киюшек сварила на дорожку. Ен любя киюшки, так что нихай посматуя.

Себастьян быстро передает кулек кому-то в вагоне.